Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [21]

А я не похожа ни на ту ни на другую. Они как Вайсманы, родственники с отцовской стороны: коренастые, с бегающими глазками и улыбкой, больше похожей на ухмылку. Я же похожа на Баби. Я единственная, кто изрядно на нее похож. Почти у всех моих родных заметны дедовы гены, гены Мендловицев — крупный нос, синие глаза и рыжие волосы. А у меня глаза Баби: серые, с тяжелыми веками, увертливые; и ее волосы — не светлые и не темные, но густые и крепкие, как у нее на фото в паспорте; и ее улыбка — сдержанная, закрытая. Только у Баби и у меня проявились гены Фишеров.

Пока я помогаю Баби расстилать другую скатерть, в дверь стучат, и, не дожидаясь ответа, в дом заходит моя тетя Хави со своим крошечным сыном на руках. Ройза и Байла торопливо выхватывают у нее младенца, восторженно воркуя над спящим комочком, а Хави и Рахиль по-сестрински расцеловываются и удаляются с Баби на кухню посплетничать на венгерском.

Я смотрю, как девочки нянчатся с малышом. Его крохотное личико раздраженно морщится, когда они треплют его за щечки. Его зовут Шимон. Он мазинка[88] — поздний и единственный ребенок. К моменту его рождения Хави и Мордехай были женаты семнадцать лет. Все были счастливы, когда он появился на свет. Баби рыдала на церемонии обрезания. Нет проклятия страшнее, чем невозможность иметь детей, сказала мне Баби, когда мы возвращались домой, навестив Хави в роддоме. Так было с тетей Сарой — да покоится ее душа в мире, — которая умерла бездетной.

— Будь он проклят, этот Менгеле[89], дьявольское отродье, сжег ее внутренности кислотой, — говорит Баби, плюет и отмахивается рукой от нечистого. Когда Шимона привозят домой из Медицинского центра Маймонида, у него на правом запястье повязана толстая красная нить. Теперь его точно никто не сглазит.

Иногда я тоже подумываю о красной нити, хотя за что меня можно сглазить — с таким потрепанным бархатным платьем, с такими скучными прямыми волосами, никогда не знавшими бигуди. Интересно, как бы на моих волосах смотрелся бархатный ободок.

В половине десятого вечера мы слышим, как мужчины топают, поднимаясь по лестнице, свежие набойки на их праздничных башмаках гулко стучат по жестяным рейкам, удерживающим линолеум. Я иду открыть дверь, и они текут мимо меня — сначала Зейде, а за ним мои дяди и двоюродные братья.

— Гут йонтев, гут йонтев! — Поздравления слышатся со всех сторон. Сыновья Баби целуют ее в щеку; зятья уважительно приветствуют ее сдержанным кивком головы. Я целую морщинистую руку Зейде и желаю ему счастливого праздника.

Зейде уже одет в белый китл[90], и я вижу, что Баби качает головой, когда замечает глубокие заломы на ткани. Остальные, готовясь к седеру, только натягивают свои китлы: застегивают эти длинные белые льняные халаты снизу доверху, затем повязывают их на талии поясом. Они выстраиваются в ряд с правой стороны стола, оставив женщинам места со стороны кухни. Сегодня они олицетворяют ангелов — вот почему на них белые китлы, — но мне кажется, что они просто нарядились в платья.

Пока Зейде готовится произнести кидуш, я приношу пасхальные подушки и раскладываю их в большом кресле во главе стола, чтобы во время поедания мацы Зейде мог откинуться на них, как положено при агаде[91]. Остальные усаживаются за стол: взрослые — поближе к главе, дети — в дальнем конце. Баби разложила свое лучшее столовое серебро, и оно везде: каждый кубок для вина и подсвечник соперничают с соседними и так ярко отражают свет медной люстры, что больно глазам.

Мы все встаем для кидуша, каждый со своим серебряным кубком, до краев наполненным вином[92]. Мы должны выпить его после благословения — все до последней капли, чтобы освободить место для следующей порции, — но мне с трудом удается сделать даже глоток не скривившись. Баби сама делает вино для Песаха, и последние две недели я наблюдала, как оно бродило в холодильнике. Ройза смеется над моими гримасами.

— Что такое? — спрашивает она, наклоняясь ко мне. — Слишком забористо для тебя?

— Ну! — кричит Зейде с головы стола. Слух у него безупречный. — Что еще за суесловие? Во время Песаха?

Я не отвечаю, но сильно пихаю Ройзу локтем. Мы все знаем, что разговоры запрещены — как минимум пока не приступят к еде. А до тех пор мы должны сидеть тихо, пока Зейде продирается сквозь чтение агады. Я надеюсь, что он не проведет слишком много времени за драшей — ежегодной проповедью всегда на одну и ту же тему, — но в этот раз народу собралось прилично, и его уже не остановить. Сегодня первая ночь Песаха, и это означает, что последний кусочек мацы должен быть съеден до часа ночи. А на часах уже десять тридцать. Поэтому Зейде придется ускориться.

И действительно, он делает паузу после «Ма ништана»[93], вкладывает закладку в агаду, закрывает ее и отодвигает в сторону. Он готовится к рассказу.

— Начинает, — шепчет мне в ухо Ройза. — Точно по расписанию.

— Ройза Мириам! — гремит Зейде. Он упорно называет нас всех полными именами. Зейде утверждает, что, не делай он этого, мы сами позабыли бы, как нас зовут, и память о наших тезках также была бы стерта. — Двойре! Вам обеим пошло бы на пользу послушать, о чем я расскажу.