Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [19]
Но все же в еврейском книжном продают то, что имеет отношение к евреям, поэтому когда я приношу книгу оттуда, а не из библиотеки, то чувство вины гложет меня куда меньше. Если меня застукают с такой книгой, то и наказание, наверное, будет менее суровым. Меня шокирует фривольный тон в «Тевье-молочнике»[80] — кто бы мог подумать, что написанное на идише может звучать так пошло и дерзко? Я всегда считала, что это формальный язык, но, похоже, существует немало слов на идише, которые вышли из моды, потому что идиш нынешнего Вильямсбурга ничем не напоминает хлесткий, непристойный идиш XIX века. От одного его чтения у меня пылают щеки.
Но самое увлекательное чтиво — это «Избранник»[81]. В книжном магазине я раскрыла его на первой странице из праздного любопытства. При виде обложки, изображающей хасида с пейсами и молитвенником, я предположила, что это очередная скучная история о хорошем еврейском парнишке. Но мои представления о литературе пошатнулись до самых основ, когда в первой же главе я встретила описания знакомых улиц Вильямсбурга — «бетонные плиты», «асфальт, который размягчался в летней духоте» — и упоминания других этнических сил, обитающих в моем маленьком, многолюдном районе Бруклина. Книга о моих родных местах! Понятия и отсылки, которые в кои-то веки мне знакомы! Восхитительное новое чувство — погрузиться в страницы книги и понять, что не испытываешь привычное ощущение чужеродности и смятение. Как же легко было отождествить себя с персонажами и событиями в «Избраннике», поскольку все это по-прежнему существовало и происходило вокруг меня. Со времен Хаима Потока Вильямсбург, конечно, изменился, но суть его и история все те же. Я была уверена, что если Зейде застанет меня с этой книгой, то вряд ли будет огорчен. В конце концов, это была книга про нас. И если существовали книги о таких, как мы, то, возможно, мы все-таки были не такими уж чужаками.
Я много раз слышала историю нашей маленькой сатмарской общины, но почти ничего не знаю об истории самого хасидизма, и «Избранник» — мое первое оглушительное знакомство с прошлым своего народа. Я начинаю видеть точки соприкосновения между вульгарными персонажами Шолом-Алейхема и собой. Когда-то я считала себя бесконечно далекой от историй о жизни в диаспоре, но, похоже, существует некая связь между хасидизмом и определенной провинциальной наивностью или даже невежественностью. У хасидов ценится неведение, которое они определяют как непорочность и добродетель, и для наших ученых это вызов: им приходится выискивать способы сохранять в себе это неведение, в то же время продолжая оттачивать свой ум за изучением Талмуда. Внезапно я по-новому смотрю на дедушку. Я всегда считала его обладателем блестящего ума, но известен он скорее своими блестящими познаниями в талмудической области. Хая часто качает головой и вздыхает об этом, приговаривая, что Зейде никогда не доведется применить свои ученые познания к реальной жизни. Законов улиц он не знает, говорит она. Но что, если его это устраивает? Что, если он добровольно выбрал для себя этот путь: идти по стопам предков, которые слепо ступали в ловушки, расставленные для них гоями, а в вопросах выживания полагаться на Бога, а не на собственную интуицию? Блестящий ум может пригодиться только для изучения Торы. Во всем остальном следует полагаться на веру.
Поскольку я впервые читаю «Избранника», то почти во всем принимаю сторону хасидского мальчика Дэнни. Талмудические доводы его отца мне знакомы, и мироощущение Дэнни кажется мне инстинктивно верным еще до того, как я успеваю в нем более-менее разобраться. На любые сионистские и вольнодумные мнения, которые демонстрирует персонаж Рувима, у меня наготове контраргументы. Позже, повзрослев, я перечитаю эту книгу и даже посмотрю ее экранизацию и пойму, что ребенком не была способна воспринять доводы, которые поставили бы под сомнение любой выбор, сделанный за меня, подорвали бы все мои устои. Я пойму, что была вынуждена верить во все, чему меня учили, — как минимум чтобы выжить. Еще долго я не буду готова принять тот факт, что мое мировосприятие могло быть ложным, но о своем неведении я вспоминаю без стыда. Это та самая чистота, которую Зейде старался мне привить, милая ребяческая наивность моих предков, которую я должна была сохранить и в зрелости, и даже в старости, от шелухи которой я почти полностью избавлюсь — за исключением самых глубинных ее слоев, лежащих в основе моей сути. Годы спустя, даже когда я уже буду смотреть на мир широко раскрытыми глазами, эта невинность по-прежнему будет жить в моей душе.
Хрясь. Люблю звук, с которым скорлупа грецкого ореха поддается моей хватке и аккуратно растрескивается вдоль своего шва. От орехоколки у меня на руке уже появились мозоли — там, где ладонь сжимает щипцы, вынуждая твердую скорлупу сдаться под моим напором. Я делаю харосет[82] для пасхального седера
