Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [17]
Роскошь ли это — освободить Баби от хлопот с уборкой крошек от халы[71] и выведением пятен от виноградного сока, въевшихся в ворс? Она так мечтает о деревянных полах.
Я ношу подержанную одежду, в то время как девочки в школе щеголяют модными штучками из «Галантереи Фридмана». Всем известно, что плиссировка вышла из моды, а узор в ромбы — вошел, но к тому времени, когда я смогу надеть такую вещь, будет уже слишком поздно.
Зейде говорит, что я должна нести свое страдание с достоинством, как стяг победителя. «Ты избранная, — говорит он, — и это куда дороже, чем что угодно из галантерейного магазина».
Каждая еврейская девочка, говорит Зейде, есть бас мелех — дочь царя. Будь твой отец важным человеком, спрашивает меня Зейде, например, королем, стала бы ты разгуливать в рваной и грязной одежде, позоря его? Нет, пылко возглашает он, обрушивая ладони на стол, ты вела бы себя так, как подобает королевской особе, потому что весь мир ждет, что ты продемонстрируешь истинное величие. Точно так же, продолжает объяснения Зейде, обстоит дело и с нами, богоизбранным народом, и нам следует вести себя подобающим образом — как отрокам славного монарха, дабы не посрамить Отца нашего Небесного.
Учительницы в школе часто повторяют нам эту метафору. Иногда меня подмывает спросить у Зейде, не стоит ли мне бегать по улице с криками, словно ненормальная, как и подобает дочери моего истинного биологического отца, который бесцельно разгуливает всюду в грязных рубашках, беседуя сам с собой, но я этого не делаю, потому что не хочу видеть боль на лице Зейде при напоминании о его бремени. Подумать только, Зейде пережил войну, чтобы привести в этот мир новых еврейских детей на замену погибшим, но при этом сам вынужден сносить страдания, которые причиняют ему собственные дети!
Мой отец был не первым и не последним бедствием из тех, что постигли нашу семью. Совсем недавно сын моего дяди Шулема семнадцати лет от роду сошел с ума. Нервный срыв Баруха стал для Зейде сильным ударом. В родной семье его считали вундеркиндом, раввины и учителя нахваливали его за выдающиеся успехи в изучении Талмуда. К моменту, когда ему диагностировали острую параноидальную шизофрению, он уже утерял способность складно говорить и изъяснялся на странном наречии, которого никто не мог понять. Зейде несколько месяцев держал его запертым в одной из комнат в своем офисе, подсовывая ему под дверь подносы с едой, которую готовила Баби. Он не хотел выпускать его, опасаясь ущерба, который нанесет нашей семье появление еще одного помешанного, разгуливающего по Вильямсбургу. Но однажды Барух все же вырвался на свободу, пробив дверь кулаками и изранив все руки до крови. Крики его звучали утробно, они безостановочно вырывались из его глотки, будто выло раненое животное. Он разломал все, до чего смог добраться. Врачам из скорой пришлось скрутить его в коридоре и вколоть ему успокоительное. Я наблюдала за всем этим с верхней лестничной площадки, заливаясь слезами.
Позже, когда Баби закончила прибирать оставленный им кавардак, она села за кухонный стол с побелевшим лицом. Складывая кухонные полотенца, я слышала, как она шепчется с кем-то по телефону. Он везде напачкал, оставив аккуратные кучки стула на ковре. У меня сердце щемило за Баби, которая совсем не считала, что держать Баруха взаперти под лестницей — хорошая идея, но все же молча согласилась на это — как делала всегда, когда Зейде единолично принимал решения.
И все же я понимала, почему Зейде поступил именно так, — в нашей общине было немыслимо отправить умственно больного человека в учреждение. Разве могли мы доверить лечебнице, которой управляли гои, уход за хасидом и надеяться, что там обеспечат его потребности? Даже безумцы не освобождаются от обязанности блюсти законы и традиции иудаизма. В каком-то смысле Зейде проявил отвагу, взяв на себя заботу о душе Баруха, пусть даже и не будучи готовым справляться с проявлениями его психоза. Мне было жаль Баруха, который теперь будет заточен в незнакомом месте, где его не понимают, и больше никогда не сможет вернуться в единственную знакомую ему общину.
Дети приносят больше всего нахес — величайшую гордость, — всегда говорит Зейде, — и величайшую боль. Цаар гидуль баним[72] — мучения при воспитании детей — это главнейшее испытание веры на прочность, считает он. Бог дает нам детей, чтобы всю свою жизнь мы страдали, стремясь обеспечить их, защитить их и создать из них благочестивых слуг Ашема.
Притеснения у Зейде в генах. Многие поколения его предков, обитавших в Восточной Европе, переживали погромы, не так уж сильно отличавшиеся от гонений во времена Гитлера. Мне не понять, как человек, у которого в роду столько боли и потерь, может добровольно продлевать гнет над самим собой. Зейде ограничивает себя в мелочах, лишает себя безобидных удовольствий, но при этом кажется, что сами эти лишения приносят ему удовлетворение. Неужели чувство вины побуждает моих родных налагать на себя бесконечные страдания и сносить тяготы, не допуская даже возможности облегчить себе жизнь?
