Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [102]

У меня не было опыта работы, а тот, что был, не имел здесь веса. У меня не было высшего образования. Мне нужно было лавировать между своей учебой, воспитанием сына и зарабатыванием нам с ним на пропитание, одновременно привыкая к жизни в незнакомом мире. Я искала себе новый социум, но не хотела менять тяжелое прошлое на такое же будущее. Я проехала сквозь всю Америку, желая узнать побольше о стране, в которой родилась, и о местах, где прежде не бывала. Я искала людей, которые смогут понять и принять меня. В конце концов я вернулась в Нью-Йорк и поняла, что именно этот город могу назвать своим домом.

Расставание с религией, привычным социумом и семьей дается нелегкой ценой. Я научилась сохранять покой даже перед лицом ненависти и оскорблений, исходивших из моей бывшей общины. В итоге я обратилась к тому же, что утешало меня и в детстве, — к книгам, и истории в них поддерживали во мне боевой настрой в те трудные времена. Я нашла друзей и родных на замену тем, кого потеряла. Теперь меня окружает столько любви и заботы, сколько я раньше и представить не могла. Я по-прежнему считаю себя еврейкой, поскольку это мое культурное наследие, но не ищу духовной поддержки в иудаизме. Я стараюсь не навязывать сыну свои взгляды в этом отношении; я не хочу, чтобы мой личный опыт затенял его восприятие. Когда я вижу, как он исследует мир без страха и смущения, то радуюсь, что он проживает детство в свое удовольствие — именно так, как я всегда мечтала сама. Если он вырастет и решит стать раввином или талмудистом, я пойму, что он пришел к иудаизму самостоятельно, — и в этом вся разница. Пока что мы оба наслаждаемся тем, что сами можем делать выбор и ни от кого не зависеть.

Мои первые годы во внешнем мире были непростыми, и меня до сих пор передергивает кое от каких неловких воспоминаний, но все же я поняла, что способна ориентироваться в светском обществе. Я заявила о своих правах на место в этом мире, и вопреки всему те горизонты, на которые я когда-то смотрела с таким вожделением, стали мне домом. Люди спрашивают, обрела ли я счастье, но я обрела кое-что поважнее: индивидуальность. Я наконец-то могу быть собой, и это очень приятно. Если кто-то однажды попытается навязать вам, кем быть, надеюсь, вы тоже найдете в себе силы отстоять свою правду.

Апрель 2012

Нью-Йорк

Послесловие

Ровно десять лет назад в двухкомнатной квартире в Нью-Йорке я уложила своего трехлетнего сына в двухместную кровать, втиснутую в нашу крошечную спальню, села на диван и раскрыла потрепанный жизнью ноутбук с началом рукописи, которая всего через несколько молниеносно пролетевших месяцев превратилась в «Неортодоксальную».

Тогда я писала урывками, в основном по вечерам, когда мои сокурсники из колледжа ходили по барам и ресторанам, а я, не имея возможности позвать няню, сидела дома. Я помню, как будущее мне казалось причудливо сжатым, словно аккордеон с выпущенным воздухом. Я могла строить планы только на неделю вперед, в лучшем случае — на месяц. Мне было одиноко и страшно. Днем заботы о маленьком ребенке отвлекали меня, но в длинные и ничем не занятые вечера я оставалась наедине с рукописью, которая казалась мне одновременно подарком и проклятием.

К ноябрю 2009 года я написала где-то 20 000 слов; большая часть работы по-прежнему была еще впереди. Мне было двадцать три года, и я никогда раньше не писала ничего ощутимого — ни газетной заметки, ни рассказа. Меня посещало чувство, что я поставила перед собой невыполнимую цель.

Книга была частью куда более значительного плана, и без нее было не обойтись, раз уж я по-настоящему решилась начать новую жизнь вместе с сыном за пределами своей общины. Шумиху, которую она поднимет, можно будет использовать как инструмент, объяснял мой адвокат, как рычаг давления на тех, кто в обычных условиях лишил бы меня права голоса и, соответственно, возможности на что-то повлиять. Все это было затеяно ради того, чтобы убедить общину отпустить меня, уверить, что за меня не стоит бороться.

Естественно, я понимала, как мне повезло заключить контракт в таком юном возрасте и с полным отсутствием опыта. Но я помню, как думала, что, будь у меня возможность выбирать, я бы стала писательницей, только как следует к этому подготовившись. Позже я узнала, что как следует подготовиться к писательству невозможно — можно только сесть и писать. Но в тот момент причины практического характера перевешивали, поэтому писательство вышло не столько актом самовыражения, сколько плетением веревочной лестницы, которая вывела меня на свободу. Это не настоящее писательство, думала я. Настоящим писательством не занимаются ради выживания — и мои читатели наверняка заметят разницу.

И все-таки в тот ветреный осенний вечер за неимением занятия получше я открыла ноутбук и начала печатать, убеждая себя сделать что смогу, а остальное отдать на откуп судьбе. Тем вечером я писала совсем не то, что планировала, и не следовала строгой хронологии, которой требовал сюжет. Я просто погрузилась в детские воспоминания и писала так, словно снова оказалась в том времени. Затем я погрузилась еще в одно воспоминание, за ним — еще в одно, и процесс пошел естественным образом: я смогла отключить ту часть себя, которая была сосредоточена на сюжетных линиях, главах, персонажах и всем остальном, чему меня учили в колледже на занятиях по писательскому ремеслу. Я просто доверилась некоему давно забытому внутреннему голосу. И, когда четыре часа спустя я подняла голову, уже была полночь, и половина моей рукописи была готова.