Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [100]

— Наверное, проще развестись? Вряд ли это все когда-нибудь наладится.

Я пожимаю плечами:

— Можем и развестись, если ты этого хочешь.

Я арендую маленькую белую «киа» и загружаю ее под завязку. Я сажаю Ици в его детское сиденье-бустер и замечаю, как он разглядывает коробки и пакеты с вещами, которыми я заполнила все свободное пространство. Он ничего не говорит, только засовывает большой палец в рот и засыпает, едва мы выезжаем на шоссе. Когда мы увязаем в пробке на Тэппан-Зи, я крепко держусь за руль, вновь вспоминая звуки и ощущения аварии, которая случилась всего несколько дней назад.

Я отношу свое кольцо с бриллиантами и несколько свадебных подарков к ювелиру в Уэстчестере, который дает мне за них стопку банкнот. Я смотрю, как он упаковывает последние пять лет моей жизни так, словно я смогу когда-нибудь за ними вернуться, и спрашиваю, что он со всем этим сделает. Наверное, переплавлю, отвечает он. Я выдыхаю с облегчением. Приятно знать, что эти вещи больше не окажутся на чьих-нибудь запястьях или шее, что они исчезнут навсегда. Мне вообще не стоило ими обзаводиться.

Поначалу я грущу, что с некоторыми вещами приходится расстаться. Отказаться от украшений было легко, но от посуды и постельного белья, которые я покупала с такой любовью несколько лет назад, от друзей, которых я так старательно заводила, от целой паутины семейных связей, частью которой я когда-то была, — от всего этого отказаться не так-то просто. Обходиться столь малым странно и непривычно, и при мысли о том, что у меня почти нет имущества, меня охватывает тихая паника. Чувство безродности свербит у меня в мышцах, словно боль после интенсивных упражнений. Мне хочется снова испытывать тяжкое бремя жизни вместо этого чувства бесцельного парения, от которого у меня в душе разгорается чистый ужас.

Покинув общину, я сменила номер телефона и никому не стала сообщать свой новый адрес. Мне нельзя рисковать — меня могут выследить. Мне нужно время для себя, время, чтобы обжиться, время, чтобы обрести хоть какое-то чувство стабильности. Однако между мной и Ици в этом новом пространстве неожиданно возникает непривычная близость. Мы вынуждены узнать друг друга — в этом чужом мире, где больше никого не знаем. Когда больше ничто не мешает нам строить искренние отношения, кажется, будто раньше мне просто не позволяли быть ему матерью.

Первым же делом я учу Ици английскому. Мы вместе читаем книги и смотрим «Улицу Сезам». Он быстро все схватывает, и я радуюсь, что могу учить его, пока он еще достаточно мал и легко приспосабливается к новому. Меня пробирает ужас, когда я думаю о том, насколько все могло бы быть иначе, задержись я чуть подольше.

Через несколько недель Ици уже совсем другой и болтает на милом детском английском. Мы спим в двуспальной кровати, которую я купила после переезда, и перед сном ведем трогательные беседы. Он переживает за меня — я понимаю это по тому, как он отпускает мне внезапные комплименты. «У тебя красивые волосы», — говорит он, заметив, что они больше ничем не прикрыты. Я знаю, что он старается сделать мне приятно, потому что чувствует, что мне сейчас нелегко, и сердце у меня обливается кровью. Он не по годам наблюдателен и еще слишком мал для того, чтобы тревожиться о нашем положении в этом мире.

Ици практически не спрашивал про папу. Лишь однажды он, радостно скатившись с горки на площадке, устремил на меня свои любопытные глазки и серьезно спросил:

— Вы с папой ведь больше не ссоритесь?

— Нет, больше не ссоримся, — улыбнувшись, ответила я. — Теперь мама счастлива. А ты счастлив?

Он быстро кивнул и убежал на турники к другим детям. С новой стрижкой и без завитушек на висках он выглядит как самый обычный американский ребенок, и у меня на душе становится тепло при мысли, что он свой среди них, что ему абсолютно комфортно в этом обществе, как никогда не было мне.

В тот первый год я старалась держаться как можно дальше от Вильямсбурга — причиной тому был стыд. Всякий раз замечая на другой стороне улицы знакомое хасидское облачение, я съеживалась изнутри, будто это меня заприметили чужаки. Мне были ненавистны напоминания о прошлом. Вскоре я узнала, что на самом деле думают люди извне, которые сталкивались с хасидами; мне описывали хасидов бесцеремонными, неприятными и нечистоплотными, даже не подозревая, что я могу принять эту критику на свой счет. Мне было страшно рассказывать, откуда я родом, но правда всегда в итоге выплывала наружу, и в такие моменты меня всегда накрывала паника.

На избавление от стыда уходит немало времени, но под ним неожиданно находится гордость. Вернувшись в Вильямсбург уже новой личностью, я замоталась в платок и надела очки, чтобы меня не узнали, но, шагая по окраинам своего прежнего района, была поражена тем, насколько далеким мне теперь казалось место, которое я когда-то считала своим единственным домом. Я наконец-то посмотрела на свою жизнь отстраненным взглядом, и меня осенило, насколько же мое прошлое было колоритным и экзотическим. То, что раньше я считала самой невыносимой версией обыденности, теперь рисуется мне богатой и загадочной историей. Все детство я мечтала попасть в пригородные декорации стереотипного американского взросления, поскольку это было самое необычное, что я могла себе вообразить. Гораздо позже я обнаружила, что простые американские девочки на протяжении всего своего взросления рьяно стремились к уникальному опыту, который смог бы хоть как-то их выделить, и считали эту борьбу за уникальность бесконечно огорчительной. Они в каком-то смысле мне завидуют, потому что вопреки всем сложностям жизнь отметила меня несводимым клеймом исключительности.