Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [99]

Я прихожу в себя и через несколько секунд понимаю, что вишу вверх ногами, а голова моя касается бетона. Машина расплющена, и открыть двери невозможно, но окно с пассажирской стороны разбито — повсюду осколки его стекла. Я медленно отстегиваю ремень и нащупываю свою сумку. Когда глаза привыкают к темноте, я вижу, что ее содержимое рассыпалось по всему салону, и у моего BlackBerry отвалился джойстик. Я пытаюсь понять, как совладать с телефоном без него, но я слишком шокирована, чтобы справиться со звонком. Внезапно я осознаю, что машина может взорваться и оставаться в ней нельзя, и думаю: «Надо выбираться». В полночь на дороге тихо, только где-то вдалеке затихает жужжание машины, прибавившей газ. Никто не останавливается. Я хватаю кошелек, телефон и ключи и прокладываю себе путь наружу, медленно ползу на животе в темноте, ощущая, как стекло впивается мне в колени и ладони. Когда я наконец выбираюсь наружу, на асфальт, усыпанный обломками моей разбитой машины, то ощупываю себя, проверяя, вся ли цела. «Я в порядке, — твержу я, пытаясь себя подбодрить. — Я в порядке». А потом спрашиваю: «Я в порядке?» И повторяю это без конца. Через несколько минут кто-то замечает меня, прислонившуюся к отбойнику, и подъезжает.

Полицейские то и дело спрашивают меня, не пила ли я, в ответ на что я истерически смеюсь, потому что не выношу алкоголь, но они думают, что я смеюсь, потому что пьяна, и грубо со мной обращаются. Все ужасно болит, но сконцентрироваться на их вопросах мне мешает недоумение — я не понимаю, почему осталась жива. Зачем я попала в эту аварию, если мне не суждено было в ней погибнуть?

С обочины я наблюдаю, как увозят смятые останки моей машины. Видеть это — словно прощаться с собственным изувеченным телом. Я осматриваю себя, и кожа кажется мне совершенно новой, словно ее сорвали, и она отросла заново. Мои новые бионические конечности волшебным образом остались целы, хотя эта авария могла сломать меня пополам.

В больнице я только об этом и думаю. Меня переполняют тягостные сомнения. Я не понимаю, что все это значит. То, что я попала в аварию всего за пару дней до того, как собиралась окончательно распрощаться с прошлым, может иметь смысл только в том случае, если это должно меня остановить. Должно ли это устрашить меня, заставить отказаться от своих планов? Я оглядываю свое тело и поражаюсь, что оно уцелело в таком пугающем происшествии, и долго рассматриваю свои конечности, словно по венам в них течет волшебная кровь. До чего же невероятно быть живой, хотя я могла бы быть мертвой.

Авария случилась в полночь, когда дата сменилась на 09.09.09. Девять — вот о чем говорил каббалист; девять — число смерти и перерождения, конца и начала, знак, которого я должна была ждать. Я всегда буду вспоминать этот день как тот, что разделил мою жизнь надвое.

Эли навещает меня в больнице, и я ужасно злюсь на него. Он говорил мне, что покрышки на колесах износились, но отказывался их заменить. Заявлял, что не может себе этого позволить.

— А меня потерять ты себе позволить можешь? — горько вопрошаю я. — В той машине мог бы быть Ици.

Но Эли не испытывает ни грамма раскаяния. Он отказывается взять на себя ответственность за случившееся. Не могу его больше видеть. Я велю ему идти домой, говорю, что попрошу подругу, чтобы та со мной побыла. Я вообще больше никогда не хочу его видеть.

Может, это все-таки знак Божий? Тот окончательный разрыв с прошлым, к которому я стремилась, та яркая граница между одной жизнью и другой? Возможно, то, что я жива, — это то самое великое чудо, которого я всегда ждала. Пережив худшее, что может случиться, я чувствую себя по-настоящему неуязвимой. Нет больше тревоги, нет неуверенности. У меня больше нет прошлого — цепляться просто не за что; предыдущие двадцать три года принадлежат кому-то другому, той, кого я больше не знаю.

На следующий день я подписываю контракт на мемуары о личности, которой больше не существует, о той, кому я воздам последние почести. Две мои личности наконец-то разделились, и я убила одну из них, убила жестоко, но заслуженно. Это книга — ее последнее слово.

Прежде чем я покидаю Эйрмонт насовсем, мы с Эли вместе идем к религиозному консультанту по семейным отношениям, чтобы разобраться, что нам делать с браком — точнее, с тем, что от него осталось. Эли думает, что походом к консультанту он наконец продемонстрирует свое желание хоть как-то улучшить нашу жизнь, но для этого слишком поздно. В глубине души я уже знаю, что для меня пути назад нет.

И все же я терплю эту процедуру. Я рассказываю консультанту о первом годе нашего брака, и как Эли бросил меня, потому что я не могла жить половой жизнью, и как он никогда не вступался за меня, когда его родные меня унижали.

Консультант — обычный раввин, а не терапевт, — сообщает Эли, что нам нужно сходить к профессионалу.

— Ваши проблемы, — говорит он, — не обычные поверхностные конфликты, которые случаются в браке. Ваш спор не о том, кому выносить мусор или кто недостаточно ласков. Я не знаю, как помочь вам преодолеть нечто подобное. Все довольно серьезно.

После этого Эли поворачивается ко мне и говорит: