Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [87]

Но чуни имели и другие отрицательные свойства. Это, во-первых, тонкие подошвы, из-за которых они сравнительно быстро выходили из строя, и, во-вторых, низкие борта их почти совсем не препятствуют попаданию внутрь мелких камушков, не говоря уже о воде. Но если последний недостаток сравнительно легко устраняется пришиванием коротеньких примитивных голенищ из брезента, то предпоследний совсем неустраним и иногда способен доставить неприятные часы (а не минуты) носящему чуни и даже поставить его в очень трудное положение.

Я не упомянул еще, что из-за тонких подошв, особенно после того как они немного подносятся, сотрется протектор, и они утоньшатся, подошва ноги чувствует почти каждый камушек и каждый острый выступ скалы, по которым ступает нога. Из-за этого подошвы ног утомляются раньше времени и сильно болят при этом. Мы с этим боролись, подкладывая под ноги прослойки или стельки из войлока или сухой травы. Но это можно делать лишь, когда чуни достаточно просторны, а не настолько тесны, что приходится в них прорезать отверстия. Подошвы чуней дней за 40–45, проведенных в маршрутах, утоньшаются до критической толщины (0,5–1 мм), и после этого образуется всегда поперечный разрыв, а за ним очень быстро длина разрыва непрерывно увеличивается до тех пор, пока трещина не пересечет один из бортов. Тогда человек оказывается босым на одну ногу и с трудом способен сделать сотню-другую шагов, но не больше.

Обувь современных геологов и путешественников исследователям 30–50-х гг. XX века показалась бы более фантастической, нежели сотовый телефон или даже Глонасс-навигатор. На фото первооткрыватель месторождения «Богатырь» Зинаида Караева, 1952 г.

Такие случаи бывали и со мной. Из них я помню два. Первый был в 1940 году, но тогда он мне не доставил неприятностей, потому что я предусмотрительно захватил с собой запасную чуню, которой и заменил вышедшую из строя. Во второй раз в 1945 году у меня не было запасной чуни, и дело осложнялось тем, что я был один и шел трехдневным маршрутом. На мое счастье, обувь порвалась, когда я, обойдя по водоразделам бассейн одного из ручьев, подошел к долине реки Таяхтах. Мне пришлось вместо продолжения маршрута срочно спуститься в долину упомянутой речки, по которой наш возчик должен был перевезти нашу стоянку из одного пункта выше по течению в другой, находящийся ниже того места, куда я вышел. Я надеялся, что он еще не успел выполнить эту операцию и рассчитывал на то, что он найдет меня, если я буду спать у костра, и перевезет на место стоянки.

Время было еще до полудня, когда я спустился в долину и развел маленький костер на сравнительно чистом, мало залесенном месте. Было тепло, и костер мне был нужен не для того, чтобы греться у него, а лишь затем, чтобы возчик не проехал мимо, не заметив меня, если я буду спать в это время. Спать я хотел, потому что не выспался две предыдущие ночи у костров. Дождаться возчика и лошадей, коротая время таким способом, было бы лучше всего — это было бы соединением не приятного с полезным, как говорят обычно, а скорее полезного с необходимым, так как поспать для невыспавшегося человека было полезно, а ожидать возчика было необходимо, потому что идти босым на одну ногу 8 или 10 километров я, как мне казалось тогда, совсем не мог.

Я сначала сжарил на костре куропатку, которую убил, спускаясь с сопки и хромая на порванной чуне. Для этого я разрезал куропатку на кусочки, которые натыкал на заостренную сырую палочку и жарил, держа не в пламени, а над жаром и поочередно по мере готовности ел эти кусочки без хлеба и соли. Впрочем, я не в первый раз таким способом расправился с куропаткой, и мне это было привычно. Потом я улегся и постарался как можно герметичнее закупориться с помощью имевшихся у меня средств от комаров, чтобы забыться сном. Но это мне никак не удавалось в течение всего дня. Несколько раз я был так близок к тому, чтобы впасть в объятия Морфея, веки смеживались, мысли путались и уплывали куда-то, забывалась обстановка, где я находился, но раздававшийся где-то у самого уха под накомарником знакомый писк «з-з-з-з» моментально развеивал сон и заставлял все начинать сначала. Я очень хотел спать, но мучился, изводимый комарами, до ночи. Заснуть мне удалось, когда над соседним болотом поплыл белый туман и загнал комаров в какие-то их убежища.

Проснулся я только утром, но еще не успел выспаться и продолжал бы с удовольствием это приятнейшее занятие, если бы меня не разбудил кто-то свистом. Мне в первый момент было досадно. Только подняв голову и открыв глаза, я, наконец, увидел на другом берегу речки двух лошадей и сидевшего на одной из них возчика. Я очень обрадовался; вскочив и собрав свой скарб, отправился, хромая, через русло к лошадям. Экзотика с романтикой и комарами кончилась.

Но вернемся после длинного отступления к нашему первому снегу, к 23 августа 1943 года, когда, проснувшись у догоревшего и потухшего костра, я и Шинкаренко увидели белую, ничем не запятнанную пелену снега. С утра слегка подморозило, и мы двинулись в путь по снегу в своих перфорированных чунях, идти нам было холодно. Ноги ощущали холод сквозь подошву, стенки чуней и тонкие портянки, но особенно мерзли у дыр перфораций или прорезей, в которые, естественно, забивался снег и таял. Особенно все это чувствовалось, когда мы поднимались на первую вершину по маршруту и затем спускались в следующую седловину. Потом постепенно потеплело. Снег из сухого постепенно превратился в сырой, а затем в мокрый, потом стал оседать, а в долине стал исчезать. Но он все же не растаял совсем за весь день на водоразделе.