Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [85]

Летом 1957 года ученик 10-го класса сын геолога Лидии Дмитриевны Лебедевой Дима, работавший в партии матери, погиб при подобных обстоятельствах. Только у него на ноге было не якутское деревянное стремя, как у меня, а ременная петля, какими обычно пользуются при езде на вьючных седлах.

Тем же летом на одном из разведочных участков взрывник подъехал, тоже верхом на вьючном седле с ременными петлями вместо стремени, к складу взрывчатых веществ и, соскочив с лошади подобно мне, небрежно держал в руке уздечку. Лошадь, испугавшись чего-то, шарахнулась в сторону в тот момент, когда он не успел еще освободить свою левую ногу из ременной петли. Его сбило с ног и потащило. В мгновение ока все было кончено.

Только когда я узнал об этих двух происшествиях, я вспомнил и о своем случае и наконец понял, что лошадь пугается, когда чувствует, что за ней что-то волочится, привязанное к ее седлу, и в панике несется, таща за собой мертвое тело, пока ее не поймают.

Если бы в 1957 году не было двух подобных случаев сразу, то я, конечно, не вспомнил бы о своем случае и не узнал бы, что это закономерно, что лошадь в подобных случаях всегда пугается, всегда несет и всегда убивает человека.

Поэтому ездить верхом с ременными или веревочными петлями вместо стремени смертельно опасно. И нужно, чтобы все знали об этой опасности и не рисковали бы своей жизнью.

Я же остался тогда случайно жив только благодаря тому, что кирзовые сапоги шились тогда только с низким подъемом и для того, чтобы их надеть, нужно было брать более крупные номера, потому что сапоги своего размера я не мог надеть на ноги из-за высокого подъема.

Рыбалка

Вскоре после моего возвращения из Усть-Омчуга мы с П. И. Авраменко решили применить к делу имевшийся у нас бредень, попробовать им ловить рыбу в тихих плесах на протоках Бахапчи на растаявшей наледи. Мы посвятили этому делу только один день и наловили довольно много рыбы. Много крупных хариусов и омулей натаскали мы бреднем из глубоких ям. В некоторых ямах пытали счастье дважды, а иногда и трижды. Так, из одной глубокой короткой ямы мы в первый раз вытащили 9 крупных хариусов, во второй — 6, а в третий раз бредень вытащили пустой.

Рыбная ловля была у нас не пустым развлечением. Она была способом добыть дополнительное количество пищи, такой нужной нам на тяжелой полевой работе. Несколько дней после рыбалки мы с Шинкаренко ходили в маршруты, нося с собой вместо крупы и другой привычной пищи жареную рыбу в кастрюле. Это было очень хорошо.

Жаль было, что время не позволяло уделить еще день рыбалке, чтобы подкормиться. Но лето проходило неумолимо, а времени было потеряно много на Тэнгкели. Оставалось его мало, а невыполненной работы было еще много. Приходилось нажимать и работать, не обращая внимания на погоду.

Почему-то была большая разница между рыбой на Бахапче и в бассейне Детрина. В Бахапче хариус был почему-то жирный. Во время нашей работы там, на нашей базе жили два рыбака, ловившие рыбу для Светлинской (Армянской) обогатительной фабрики, они вытапливали из сальников рыбы (хариусов) жир и на нем жарили рыбу. А в притоках Амына мы ловили того же хариуса в 1944 году в одном из маршрутов, и я хорошо помню, что у него совсем не было жира в сальниках.

В день рыбной ловли я читал, должно быть, только что привезенную газету «Советская Колыма», из которой узнал о немецких душегубках в Краснодаре.

Шинкаренко

Один из рабочих, принятых по рекомендации П. И. Авраменко, и известный ему по работе в детально опробовательском отряде в Санга-Талоне в предыдущем году, вскоре после завершения полевых работ на Тэнгкели не пожелал больше переносить невзгоды полевой жизни и потребовал расчет. Пришлось его немедленно отпустить, так как нельзя было бы ожидать пользы от человека, работающего по принуждению, а не по собственной охоте, особенно там, где нужно преодолевать трудности и где нужны энтузиасты-добровольцы. Иванова я отдал в отряд Авраменко, а сам остался вдвоем с Шинкаренко, так как рабочих у нас больше не было. Нужен был новый рабочий, но должно было пройти много времени, пока его наймут и пришлют к нам.

Пока же приходилось ходить вдвоем со старшим коллектором. Было трудно, особенно когда нам приходилось разделяться с ним и ходить в одиночку. Днем ходить одному по сопкам — это еще ничего, хотя теперь и запрещается правилами техники безопасности. Но тогда никаких правил не было, и они еще не мешали работать. Хуже было ночевать в одиночку у костра, особенно в первое время, когда не было привычки. Казалось, что, когда возишься у костра, готовя себе нехитрый ужин, на тебя из непроглядной тьмы кто-то смотрит, собираясь напасть. А тьма начиналась близко — в 3–4 шагах от костра, и казалось, что враг где-то рядом. Гонишь от себя эту мысль рассуждениями о том, что далеко вокруг никого нет и что самый страшный враг — человек — должен в это время не ходить, а так же, как и ты, где-то пристроиться спать. Во-первых, потому что спать когда-то нужно, а во-вторых, ходить в чернильно-черную ночь темно. Зверей же в тайге очень мало, и бояться их не следует.

Это действует благотворно, ты перестаешь думать об окружающей тьме и не ощущаешь ничего похожего на страх, занимаясь своими делами. А дела несложны. Остановившись на ночлег, сначала разжигаешь костер, предварительно натаскав кучу сухих лиственничных дров. Удобней всего сухостой — молодые погибшие от пожара лиственницы, продолжающие стоять или поваленные потом ветром. Затем рубишь своим ножом-секачом зеленые ветки кедрового стланика или лиственницы и устраиваешь из них постель. Потом вытаскиваешь из рюкзака котелок, наполняешь его водой, а когда она закипает, насыпаешь туда крупу, солишь, заправляешь растительным маслом из пузырька и ешь, отодвинув котелок от огня и сидя на своей свежей постели из веток. Я любил носить с собой в мешочке манную крупу, потому что она, во-первых, очень быстро варится, а во-вторых, очень портативна, занимает мало места в твоем рюкзаке, а также с пузырьком масла, солью и хлебом мало весит.