Неофициальная история крупного писателя - [44]

«...Эта старая ведьма с помощью своего верного прихвостня Вэй Тао всячески подкупала меня и при­общала к своим злодеяниям.

Она заставляла меня участвовать в создании новых образцовых пьес, что фактически означало — красть чужие произведения, наращивать ее политический ка­питал, тем самым помогая ей узурпировать власть в партии и государстве. Когда я воспротивился преступ­ным действиям и не захотел подписывать пьесы своим именем, она и Вэй Тао облыжно обвинили меня в принижении образцовых революционных пьес. (При­мечание: то, что я не сопротивлялся до конца, являет­ся выражением мелкобуржуазного соглашательства.)

Я собственными глазами видел, как старая ведьма обращалась со своим верным клевретом Вэй Тао. Она грозила подвесить его за волосы, заставляла его валять­ся у нее в ногах — от всего этого меня чуть не тошни­ло. Особенно отвратительным было то, что она без ма­лейших оснований подозревала людей, которые были ей почему-либо несимпатичны, и подвергала их всевоз­можным унижениям и гонениям. У меня и сейчас воло­сы встают дыбом, когда я вспоминаю, как она заставила меня играть с собой в пинг-понг, а не сумев принять мою подачу, сразу же обвинила меня во «внезапном нападе­нии», в «бессовестности» и еще бог знает в чем. (При­мечание: то, что я согласился играть с ней в пинг-понг, полностью изобличает мою мерзкую душу, мое приспособленчество перед старой ведьмой.)

Одержимая гнусными замыслами, старая ведьма по­слала меня в провинцию с показом образцовых пьес да еще заставила собирать там материал для новой ядовитой пьесы, которая должна была помочь ведьме в борьбе с так называемыми капитулянтами. Я слышал, как революционные массы проклинали старую ведьму, грозили ей местью, и это означало, что сердце народа подавить нельзя. (Примечание: то, что я не отказался от этой поездки, а, напротив, принял ее как вели­чайшую честь, показывает, что я не способен плыть против течения. Но в Мукдене я, преодолевая всевоз­можные трудности, несколько километров танцевал танец верности — это свидетельствует о моей без­граничной преданности великому вождю.)

Вместе со своим верным подручным Вэй Тао старая ведьма заставила меня собирать о себе порочащие слу­хи, которые она называла контрреволюционными, и до­кладывать ей да еще при этом каяться. Эту жестокую пытку они проводили с улыбкой. (Примечание: то, что я подчинялся давлению и не вел с ними борьбу, пока­зывает, что у меня ещё не высок уровень боевой и классовой сознательности.)»

Когда Чжуан Чжун прочел эти обличения на одном из собраний, кто-то, не выдержав, заметил:

— Нечего языком попусту болтать!

— Поскорее сбрасывай свою маску, оборотень! — добавил другой.

Выступавшие буквально забросали Чжуана вопроса­ми и сомнениями, но логичнее всех говорил Вэй Цзюе, специально пришедший на это собрание:

— Я советую тебе быть правдивее. Поменьше пугать людей всякими громкими словами и побольше излагать факты. Как было, так и говори, чтобы картина ясно вырисовывалась...

— Нет, почтенный Вэй, так не годится! — постарал­ся извернуться Чжуан Чжун.— Я не могу под лозунгом объективного изложения фактов позволять этим банди­там скрыться. Революция — это не дружеская пирушка и не вышивание, а беспощадное действие по свержению одного класса другим. Я хочу покончить со всяким мелкобуржуазным соглашательством и не успокоюсь, пока не обагрю свой штык кровью!

Слова по-прежнему лились из него потоком. Он то бешено ругал старую ведьму и Вэй Тао, то бил себя кулаком в грудь и каялся: смотрите, дескать, какой я плохой. В результате комиссия по делу Чжуан Чжуна пришла к выводу, что у него своеобразная «сердечная болезнь». Его сердце похоже на крутящуюся жемчужину, закованную в броню, которую не разбить даже тяжелым молотом. Поскольку сердцеведение — не легкое искусство, нужно лечить писателя терпеливо и осторожно, как человека, у которого болезнь зашла очень далеко.

Когда Чжуан услышал об этом диагнозе, он тотчас примчался к Вэй Цзюе и возопил:

— Старина Вэй, то есть почтенный Вэй! Пожалуйста, посоветуйте им не смотреть на меня так. Ведь я же ваш ученик, которого вы выпестовали! Если я оши­бался, ну так что ж: поражение — это мать успеха; не помучишься — не научишься; возвратившийся блуд­ный сын дороже золота... Как бы там ни было, а в груди у меня бьется горячее, живое сердце. Если не верите, я покажу его вам!

С этими словами он рванул на груди рубашку, как будто собираясь вырвать и свое сердце, но Вэй Цзюе поспешно удержал его. Тогда Чжуан продолжал, еще более проникновенно:

— Если вы считаете, что я недостаточно последова­телен, то я буду последовательным; если я недостаточ­но глубок, то я буду глубоким. Как вы скажете, так я и сделаю. Раз я ваш ученик, то воспитывайте меня, вразумляйте, а заодно скажите им, чтобы убрали от меня свои драгоценные руки...

Не удержи его снова Вэй Цзюе, писатель встал бы перед ним на колени. Но изменился ли он хоть не­много в дальнейшем? Стал ли последовательнее и глуб­же? Появилась ли хоть одна трещина в броне, покры­вавшей его сердце? Перестала ли крутиться эта «жемчу­жина»? Обо всем этом я не решаюсь судить, так как не беседовал с членами комиссии. Могу рассказать лишь о Ли Мэн — жене героя, которая долгое время жила с ним врозь. Слыша о нем разные тревожные вещи, она очень беспокоилась, поехала к мужу, но он опять поселил ее отдельно, а сам продолжал писать свои докладные записки. Несчастная женщина однажды не выдержала, пришла к нему и прямо в дверях рас­плакалась. К этому времени Чжуан писал уже несколь­ко суток без передышки. Он устремил на нее мутные налитые кровью глаза, заметил, как она изменилась, произнес, успокаивая: