Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том II - [96]

В последнее время все чаще и чаще стал прихварывать Лев Давыдович Сангородский. Ведь во все время активных боев, которые вела дивизия, он по своей работе в сортировке никем не заменялся, фактически всех прибывающих раненых сортировал сам. Спал он урывками в той же сортировочной палатке, когда придется, часто даже, сидя за столом. Питался еще более беспорядочно. Ел когда и что придется.

Его помощница, пожилая женщина-фельдшер, очень опытный медработник Татьяна Николаевна Кожевникова в ряде случаев могла бы вполне его заменять. Так, между прочим, и предполагалось, но Сангородский был слишком беспокойный человек и за все хватался сам. В этом отношении он не подчинялся никаким приказам со стороны командира медсанбата, даже тогда, когда им стал уважаемый им Алешкин. Не слушался он советов и требований такого человека, как Зинаида Николаевна Прокофьева, а если и делал вид, что покоряется, все равно при первой же возможности, не доев кашу или суп, бросался к прибывшей машине с ранеными, командовал, распоряжался, бежал в операционную, торопил Бегинсона, Алешкина или Картавцева, требовал быстрейшей операции какому-нибудь вновь прибывшему отяжелевающему раненому. А затем так и забывал доесть брошенный обед.

Немудрено, что в его возрасте, а ему в июне 1942 года исполнилось 59 лет, он основательно подорвал здоровье.

Сразу же после передислокации на новое место он свалился. У него поднялась температура, и появились какие-то не совсем понятные боли в животе.

Прокофьева, зная, что в своей сортировке, где он так все время и жил в отгороженном углу палатки, Лев Давыдович не улежит, потребовала от Алешкина немедленной эвакуации больного.

Как ни тяжело было Борису расставаться с таким опытным и очень общительным человеком, как Лев Давыдыч, с которым за время службы в батальоне его связали не только деловые, но и большие дружеские отношения, он понимал справедливость требований Прокофьевой.

Отправившись вместе с ней к Сангородскому, после долгих пререканий и даже возмущенной ругани со стороны последнего, они все же сумели организовать его эвакуацию.

Провожать машину с отъезжающими Кузьминым и Сангородским, которых эвакуировали одновременно, вышла чуть ли не половина медсанбата.

Все, в том числе и Борис, считали, что с обоими они расстаются навсегда. Они знали, что один из них, Кузьмин, не сможет вернуться по состоянию своего здоровья, а о другом, Сангородском, думали, что, если он и поправится, то кто же теперь, на втором году войны, которой, как было ясно, предстоит продлиться еще не один год, пустит такого толкового и грамотного врача, каким был Лев Давыдович, обратно в какой-то медсанбат. По выздоровлении его, конечно, назначат куда-нибудь в большой тыловой госпиталь, где он сможет занять должность начальника любого отделения и даже вполне справится с работой заместителя начальника госпиталя по лечебной части.

Как мы потом увидим, их предположения оказались ошибочными.

Таким образом, на новом месте дислокации медсанбат остался без командира сортировочного взвода. Из врачей на эту должность назначить было некого. Пока поток раненых был незначительным, Алешкин решил возложить руководство сортировкой на фельдшера Кожевникову, и, как в дальнейшем оказалось, она, переняв многое от Сангородского, справлялась с этой работой успешно.

Но в медсанбате произошла еще одна неприятность. Как только закончился переезд и были доставлены последние остатки имущества и домик командира, Алешкин в ожидании, пока его жилье соберут, сидел в домике, в котором поселились женщины-врачи. Их осталось четверо, а домик в свое время рассчитывали на шестерых, поэтому в нем было довольно просторно. Прокофьева, смеясь, говорила, что они теперь могут принимать гостей.

В домике находилась Зинаида Николаевна и хирург, подруга Ниночки, две других были на работе.

Обсуждая происшедшую дислокацию и отправку из батальона Кузьмина и Сангородского, Прокофьева сказала:

– Ну, кажется, боевая операция закончилась и теперь всем будет немного легче, будет легче и вам, Борис Яковлевич, что-то вид у вас больно неважный! Устали, наверно, сильно. Ведь целый месяц почти не спали. Работали сверх сил! Надо поосторожней. Вы хоть и молоды еще, но ведь возможности у вашего организма тоже не беспредельны.

А тут еще эта недавняя контузия.

– Я и в самом деле чувствую себя что-то неважно, – заметит Борис, – вот как только поставят мой домик, а Игнатьич там приберется, пойду, завалюсь и, наверно, целые сутки спать буду, мне кажется, что я, наверно, год не спал, так бы сейчас и улегся.

– Ложитесь на любую койку у нас, да и спите, – заявила Зинаида Николаевна, – впрочем, нет, обождите, дайте-ка я вас сперва послушаю, померяю вам давление, а уж потом мы вас и уложим. Мы с Леночкой (так звали подругу Ниночки) уйдем по лесу прогуляться и посмотреть окрестности. Нужно же ознакомиться с тем местом, где мы теперь обосновались… Ну, раздевайтесь же, раздевайтесь. Да не стесняйтесь вы, рубашка, наверно, грязная? Что мы, грязного белья не видели, быстро раздевайтесь, а то мы ведь и насильно вас разденем!

Борису не хотелось обследоваться, ему хотелось покоя. Очевидно, наступила какая-то реакция, да и вообще он не чувствовал себя серьезно больным. Повышенной температуры у него не было, это он чувствовал, не было ни кашля, ни насморка. Единственно только болела голова, да все окружающее видел он смутно, как бы через сетку. Ранее такого состояния у него не было, но он относил это за счет своего переутомления. Ведь он действительно почти месяц спал не более 3–4 часов в сутки, а все остальное время находился в большом нервном напряжении. Сперва был занят эвакуацией раненых с передовой, а затем и многочисленными и достаточно серьезными операциями, которых он за этот месяц сделал никак не менее двухсот. Справиться с настойчивостью Прокофьевой ему не удалось. Тем более что и белье его, с тех пор как над ним взяла негласное шефство Шуйская, находилось всегда в хорошем состоянии. Конечно, была достаточно чистой и рубашка, надетая под довольно заношенной гимнастеркой.