Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [98]

Очистив края раны, Борис решился, в нарушение всех правил (уже вторично на этом месте дислокации), зашить рану, что и исполнил, введя под кожу больному противостолбнячную сыворотку, а в рану налив и противогангренозную. После наложения бинта и легкой фанерной шины, он посоветовал раненому пожить несколько дней в санбате, и, если не будет повышаться температура и не будут беспокоить боли, то явиться на перевязку через три дня.

К вечеру Гольдман стал чувствовать себя настолько хорошо, что решил ехать в штаб группы, чтобы доложить о выполненном задании, а также и о своем ранении.

Больше его Борис так и не видел. Он даже не приехал, чтобы снять швы.

Как-то в свободное от работы время Борис, сидя в землянке Перова, с которым он не то что подружился, но после отъезда Таи стал как-то чаще и ближе встречаться. Ведь как-никак он был тоже «свой» – Нальчикский, Кабардинский. Из всех кавказцев, кроме Бориса, в медсанбате остался он один. Так вот, сидя с ним за кружкой горячего чая (заварной чай в батальоне еще был, а вот сахара уже не было), Борис немного насмешливо сказал:

– Что-то твоего военторговского приятеля не видно, даже спасибо не сказал, уехал. Хорошо бы сахарку от него разжиться. Хоть бы показаться приехал. Как у него там рана-то, не дай бог, к большому какому-нибудь медицинскому начальству на глаза попадет… Скандалу не оберешься.

– Это почему? – забеспокоился Перов.

– Да как же, ведь я зашил ему рану-то, а этого делать нельзя.

– Да-а?! – недовольно протянул Перов. – Эх, ты, наделал делов! Действительно, может скандал выйти. Дернул тебя черт инициативу проявлять.

Однако под наплывом дальнейших событий, а их в батальоне было каждый день столько, что хоть отбавляй, про Гольдмана они оба как-то забыли.

Он о себе напомнил сам.

Как-то придя с дежурства в свою землянку и зажигая стоявшую на столе, сделанном из ящика от перевязочного материала, маленькую коптилку, Борис увидел на своем топчане довольно объемистый пакет. Он удивился и только хотел его рассмотреть, как в землянку вошел Игнатьич с котелком супа из пшенной крупы, который был теперь ежедневной и почти единственной пищей всех медсанбатовцев. Да и того давали всего на два-три пальца от дна котелка. Многие санитары и даже некоторые врачи – Дурков, Картавцев и другие, чтобы создать хоть какое-то впечатление сытости, добавляли в котелок еще стакана два кипятка, и эту, по существу, уже почти совсем пустую воду, выпивали чуть ли не залпом. К этому времени нормы довольствия, хотя с ноября пока еще и не сокращавшиеся, вследствие фактического отсутствия продуктов, дошли до того, что весь состав батальона начал уже по-настоящему голодать.

Игнатьич поставил котелок на стол, положил около него кусок сухаря размером с ладонь маленького ребенка и толщиной в 1 сантиметр и сказал:

– Товарищ военврач, а вам письмо. Борис обрадовался:

– Откуда, из дома?!

– Нет, ответил Игнатьич, – от того интенданта, что у комбата жил, и которого вы лечили, его шофер привез и вот этот свёрток тоже.

Борис разочарованно взял заклеенный конверт, на котором было написано только «24-й медсанбат» и, хлебая из котелка остывавший жидкий суп, распечатал его.

«Дорогой доктор! – прочел он. – Большая благодарность вам за ваше искусное лечение, рана зажила отлично. Правда, хирург в госпитале, в котором мне снимали швы, очень удивился, что рана оказалась зашитой, но, так как она зажила очень хорошо, то он никаких претензий не предъявил, хотя и спрашивал, где мне делали операцию, однако этого я ему не сказал.

Итак, все хорошо. Пальцы двигаются, рука не болит, еще раз благодарю. Примите мой маленький подарок. С уважением, Г.»

Как видите, интендант был действительно ловким человеком, он нигде не упомянул ни одного имени, ну, а своему шоферу он, очевидно, доверял.

Игнатьич, передав письмо, вышел, а Борис, похлебав супу, принялся развертывать тщательно упакованный сверток. Когда он его развернул, то был поражен представшим его глазам изобилием.

В свертке оказалось 10 плиток шоколада, 10 пачек папирос «Казбек», круг копченой колбасы, пачка печенья, бутылка коньяку, пара теплых шерстяных перчаток и несколько носовых платков.

Если учесть, что всё это было получено в районе голодающего блокированного города, то будет понятно, как удивился и обрадовался Борис. Он пожалел, что ничего из этих запасов не сумеет послать домой, но все-таки решил кое с кем поделиться.

Прежде всего бутылку коньяка он отдал Перову, тот безотказно принял ее, но удивился:

– Неужели тебе не жалко, ну, хоть выпей со мной.

Но Борис отказался, спиртные напитки никогда его не привлекали. Сангородскому и Картавцеву он подарил по пачке папирос. Зинаиде Николаевне Прокофьевой подарил плитку шоколада, такую же плитку он подарил сестрам, помогавшим при операции у Гольдмана. Половину колбасы отдал Игнатьичу, а все остальное спрятал у себя.

В продолжение двух недель, преодолевая страшное искушение съесть все сразу, он съедал по тоненькому ломтику колбасы и по небольшому кусочку шоколада. Кто знает, может быть, только благодаря этому дополнительному питанию ему удалось сохранить некоторые силы, чтобы справиться с начинавшейся у него болезнью и, кроме того, выполнять свои далеко не легкие служебные обязанности.