Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [96]

Беда только в том, что это поле было раньше заминировано какой-то частью, и никто не знает, как расставлены мины. Из соседних частей уже пытались там запасаться капустой, но когда два человека подорвались на минах, то командир части эти походы запретил, запретил это делать и я, но голод не тетка, идут поодиночке, в обход этого запрещения. Надо будет поговорить с Перовым, может, что-нибудь придумаем.

А тут еще вскоре на новое место переезжать придется, бензину дали очень мало, в будущем обещали лимит еще больше срезать. Так что придется ближе к передовой перебираться.

– Дада, – подтвердил и Пальченко, – мне в санотделе об этом тоже говорили. Теперь, говорят, медсанбаты от своих полков должны стоять не дальше четырех километров. А ведь мы находимся почти на 10.

Алешкин только слушал и думал: славу богу, что Катенька и ребятишки так далеко от фронта и не испытывают ни ужасов, подобных тем, которые он видел в Ленинграде, и которые там происходят ежедневно, если не ежечасно. Ведь и при бомбежке и при артиллерийском обстреле рушились прекрасные здания, гибли мирные люди и прежде всего старики, женщины и дети. Эвакуировали далеко не всех… Да, наверно, то же самое творится и в Ростове, и в Москве, и в других городах…

Хорошо, что мы жили в такой глуши. Все-таки там и хозяйство кое-какое есть и по аттестату получают, как-нибудь вывернутся, проживут… Главное – от фронта далеко… Конечно, трудно им сейчас, в особенности Катеньке. Но ведь сейчас всем трудно. Теперь и наши письма к ним не доходят, да и посылка с одеждой, наверно, пропала, говорили, что посылки повезут через Ладогу на Тихвин.

Последнюю фразу Борис непроизвольно произнёс вслух. Прохоров ответил:

– Письма, говорят, самолетами, как и газеты, возят, хотя много самолетов гибнет, но все же часть долетает, и часть почты привозят.

А вот посылки, наверняка, к немцам угодили. Ну, да ничего не поделаешь. Сейчас не в них дело. Сейчас нужно во что бы то ни стало выстоять. Удержать Ленинград. Об этом все и везде говорят.

Немцы пишут в своих листовках, они их много сбрасывают около Урицка, Пулково, Колпино, что бессмысленно сопротивляться.

Что они даже и стрелять не будут, что все защитники Ленинграда сами перемрут от голода, и что самое лучшее для всех нас – это сложить оружие и сдаться в плен. Это мне один майор интендантский рассказывал. Да так сочувственно он говорил… Я ему чуть в морду не дал. Есть же такие гады. Поди, еще партийный билет носит. Как бы у нас такие разговоры не начались. Комиссара нет, ты, Пальченко, так завяз со своей аптекой, что партийными делами совсем не занимаешься. А ведь у нас теперь и начсандив, и комбат беспартийные. Да и ты тоже хорош, – обернулся Прохоров к Борису, – а почему ты не в партии? Чего ты ждешь, нашей победы? Или боишься? – спросил он уже раздраженно.

Алешкин понимал состояние Прохорова, иметь около 200 человек (вместе с выздоравливающими) и не знать, чем их завтра накормить… А в то же время требовать от них работы, иногда превосходящей человеческие силы, это хоть кого выведет из равновесия. А ведь за их питание отвечает он и никто другой… Конечно, ему нелегко!

– Ладно, не кипятись, этим делу не поможешь. Вот о капусте подумай… Может быть, и картошку невыкопанную где-нибудь найдут. Да, надо посмотреть в лесу какие-нибудь ягоды – рябина, калина, черемуха, морошка есть, их тоже использовать нужно, – сказал Борис. – А насчет партии… Что ж, слушайте, как-никак один из вас секретарь партячейки, другой член бюро, все равно узнать должны. И Алешкин рассказал своим спутникам свою безрадостную историю.

Рассказал, как и кем он работал, что для него была и есть партия и как тяжело переживал он свое такое несправедливое и незаслуженное, с его точки зрения, исключение.

Пальченко, выслушав историю Бориса, помолчал немного, а затем заметил:

– Если ты говоришь правду, а мне кажется, сейчас тебе врать ни к чему, то с тобой действительно поступили по-свински. Но обижаться-то ты имеешь право только на этих людей, на партийных бюрократов, ведь ты знаешь, что и такие, к сожалению, имеются. А на партию обижаться глупо.

– Да я это уже давно понял, – ответил Алешкин, – но хотелось мне в партию вернуться не с пустыми руками. Не так, чтобы кто-нибудь мог сказать, что я в партию лезу, чтобы мне она учиться помогла. Хотел доучиться сам. А после решил года два поработать. Узнают меня, тогда и вступлю опять или о восстановлении буду хлопотать. У меня уже разговор об этом с секретарем нашей станичной партячейки товарищем Пряниным был, да вот война помешала. А тут меня еще мало знают.

– Ну, война как раз не может помешать, кто с сердцем и преданностью к нашей партии, к Родине и советской власти служит, того сразу видно, – сказал Прохоров.

– Я с тобой, Борис Яковлевич, не зря этот разговор затеял. Вступай в партию, я тебе рекомендацию дам без разговоров. Сейчас преданные люди партии нужны.

А эти свои интеллигентские штучки брось… Видишь, с пустыми руками не хотел идти… Партии человек нужен, а не его багаж. Багаж – дело наживное. А у иных он так тяжел, что и в партию не пустит. Так ведь? – обернулся он к Панченко.