Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [93]

– Кофе по-турецки на Ленинградский манер из пережженного овса и еще какой-то гадости! – заявила Розалия Самойловна, открывая коробку консервов и ломая на кусочки предложенные Борисом сухари. Борис тем временем поколол сахар на мелкие кусочки и предложил его всем. Немного стесняясь, приняли участие в «пиршестве» и худенькие, с ввалившимися глазами девушки.

Во время этого чаепития Крумм и сестры рассказали Алешкину о том положении, в каком находится госпиталь и его работники.

– Уже много дней в госпитале не действует водопровод, за водой сестры и санитары бегают в пока еще действующую колонку почти за полтора квартала от здания госпиталя. Раненых в госпитале около 1000 человек. Все они хотят пить, есть, значит надо обеспечить водой кухню. Хоть один раз в сутки умыть каждого тоже нужно, а сколько воды тратит операционный блок! – возмущалась Розалия Самойловна.

– А эти худышки за раз больше полведра не могут нести, да и санитары тоже не намного сильнее их!

– А с туалетом! Уборные не действуют (воды-то нет), ходячие бегают в парк, там у нас такие же ровики, как в санбате вырыты, а с лежачими прямо беда.

– А тут вот уже с неделю как свет электрический отключили.

– Во всех палатах вот такие «люстры» горят, как у нас, – Крумм показала на маленькую коптилку, стоявшую на столе.

– Только в операционно-перевязочный блок да в рентген-кабинет свет дают от какого-то постоянно барахлящего движка. Вот так и живем! И ничего, работаем, лечим, вылечиваем и даже обратно в строй отправляем, как настоящие тыловые госпитали, – с некоторой гордостью закончила свою речь Крумм. Но тут вмешалась одна из сестер:

– Это все еще ничего, сегодня, славу богу, пасмурно, самолеты летать не могут, а то…

– А то? – спросил Борис.

– Вы ничего не знаете! Пока была летная погода, да и сейчас, стоит только выдаться хоть одному ясному дню или ночи, как немцы посылают на наш бедный город десятки и сотни самолетов… Начинается такое, что вы себе и представить не можете, бомбы свистят, рвутся, слышен грохот падающих зданий, то там, то здесь вспыхивают пожары… Бьют, как сумасшедшие, зенитки. Прямо ад какой-то. А у нас еще хуже, как только начинается воздушная тревога, мы всех раненых обязаны свести и отнести в подвал, бомбоубежище, а ведь их около тысячи, санитаров почти нет, носить лежачих приходиться дружинницам и нам, вот таким же девушкам, как я, и пожилым врачам… Отбой! И обратная картина. Надо всех раненых разместить по своим местам, развести и разнести по всем трем этажам. Бывали сутки, когда это приходилось делать по два и даже по три раза.

И снова продолжила Крумм:

– А тут еще и питание становится все хуже и хуже. Нас, личный состав госпиталя, кормят почти так же, как гражданское население, правда, как рабочих. Вот теперь хлеба дают 300 грамм, вернее, сухарей 150, круп в месяц – 600 грамм, жиров по норме 150 на месяц, но фактически и этого не бывает, мясо (конина) – редкость. Мы на руки, конечно, ничего не получаем, все, кроме сухарей, идет в столовую, как там умудряются что-либо приготовить, просто удивительно. А сухаря на день никак не хватает.

После чая Розалия Самойловна отвела Бориса в кабинет комиссара госпиталя, представила его как фронтового коллегу, приехавшего на консультацию, и просила организовать возможность отдыха фронтовику.

Одновременно она сказала:

– Борис Яковлевич, вы знаете, где я живу, выспитесь, отдохните там, где вас комиссар пристроит, а потом приходите ко мне, сходим вместе к профессору и выясним, как вам быть дальше. – С этими словами она вышла.

– Знаете что, доктор, самое лучшее, что я вам могу предложить, это вот диван в этом кабинете. Хоть здесь и холодно, как, впрочем, и во всем госпитале, но зато диван мягкий, есть одеяло, укроетесь еще своей шинелью и поспите. Судя по всему, ночь-то вы не спали, ну а я вам мешать не буду. Я сейчас пойду по палатам, вернусь только к обеду. Отдыхайте.

Алешкин не заставил себя долго просить, он действительно чувствовал большую усталость и какую-то слабость. И потому, сбросив шинель и сапоги, сейчас же улегся на мягкий кожаный диван. Укутался, и едва комиссар закрыл за собой дверь, как он заснул. Проснулся он, вероятно, часов через шесть, то есть около трех часов дня и, вероятно, от того, что с него шинель сползла, он основательно замерз.

Едва он успел поднять с полу шинель и снова закутаться в нее, как дверь открылась, в комнату зашел комиссар, а за ним санитар, несший на подносе две миски с чем-то горячим и на тарелке два крошечных сухарика.

– А, товарищ военврач уже проснулся, вот и хорошо, будем обедать, – с несколько наигранным весельем сказал комиссар. По лицу его было видно, что ему далеко не весело. Борис молча поднялся, вытянул из-за дивана брошенный туда им вещевой мешок, извлек из него два довольно больших сухаря и вторую коробку шпрот.

Увидев эти продукты, комиссар невесело усмехнулся:

– Давно уже, кажется, мы не видели такой роскоши, хотя прошло с тех пор всего-то пять с половиной месяцев. Вот как время тянется, когда плохо с едой, сейчас по палатам прошел и опять расстроился. Врачи стараются, оперируют, а раненые все равно гибнут. Повышенный паек у них, а и на нем в послеоперационном периоде не выдержишь.