Необычные люди и авантюристы разных стран - [48]
В конце этой главы господин Вертхаймер выражает уверенность, что он достаточно убедительно доказал несостоятельность всяческих легенд, гласящих, будто образование, данное сыну Наполеона, имело следствием отупение ребенка или потерю им врожденных свойств ума и сердца. Он рос, в частности, вопреки тому «весьма мало обоснованному» утверждению знаменитого историка Трейчке202, согласно которому воспитание герцога Рейхштадского «было под стать отеческому обращению императора Франца203 с узниками Шпильберка204». Но, увы, опубликованные господином Вертхаймером документы против его желания подтверждают правоту Трейчке! До знакомства с дневниками Дитрихштейна и Обенауса мы бы верили, как верил господин Вельшингер, что «в противоположность распространенной легенде, учителя молодого принца никогда не помышляли ни о подавлении его интеллекта, ни о сокрытии его происхождения». Можно было бы поверить, что они сообразовывали свои действия с пожеланиями императора Франца, который – по словам авторитетов (весьма, впрочем, сомнительных) – будто бы сказал, касаясь в разговоре с Меттернихом воспитания своего внука: «Я желаю, чтобы герцог чтил память об отце. Не скрывайте от него никакой правды, но прежде всего научите его восхищаться своим отцом и уважать его!» Увы! Даже если представить, что император Франц сказал так когда-то, то люди, на которых была возложена обязанность воспитания его внука, ни в коей мере не приняли в расчет монарших пожеланий. Сама публикация недавно обнаруженных бумаг лишний раз показала опасность, таящуюся в слишком пренебрежительном отношении к «легендам», поскольку единственным и неоспоримым выводом, следующим из прочтения тех сорока пяти страниц, где господин Вертхаймер приводит наиболее важные отрывки из дневников, отчетов и писем Дитрихштейна и Обенауса, является то, что эти два человека по наущению Меттерниха постоянно старались «скрыть от воспитанника его происхождение» и – вполне возможно, бессознательно – использовали метод воспитания лучше всего подходивший для «подавления его интеллекта».
Уж эти-то два человека точно —и намного больше —, чем двое их коллег, так как Коллен был озабочен лишь добросовестным выполнением своих обязанностей профессора, обогащая знания ученика и формируя его вкус, не примешивая никакой «политики» к его образованию; Форести же, судя по сведениям о нем, почерпнутым из книги Вертхаймера, вызывает самое искреннее восхищение, когда мы видим, как он старался примирить предписанные ему строгие правила с благородством и деликатностью своих личных чувств.
Примера, взятого наугад, будет достаточно для того, чтобы показать особый характер его отношений со своим учеником. Как-то июльским утром 1816 года ребенок во время прогулки с Форести, пожелал точно знать, кто же правит сейчас во Франции. «Король!» – ответил Форести. —«Но я слышал, – сказал ребенок, что до этого короля во Франции был император. Кто был им?» – «Это был ваш отец! – ответил Форести. – Но неуемная страсть к войне закончилась для него потерей короны.» Тогда юный принц признался под большим секретом, что из книги под названием «Летопись Франции», которую ему до сих пор запрещают читать, он уже узнал обо всех битвах Наполеона. Затем он сказал: «Но если мой дорогой отец был, как меня уверяют, причиной стольких бед, значит, он преступник?» – «Нам не пристало судить его, – ответил Форести. – Любите всегда вашего отца и молитесь за него!» Оценить по достоинству этот ответ можно, лишь зная, что только после долгих колебаний и искренно считая свой поступок великодушным и даже героическим, Дитрихштейн разрешил ребенку упоминать имя его отца в утренних и вечерних молитвах. Вот так бедный малыш в беседе с Форести «облегчил свою душу». И потом до конца прогулки он прыгал и смеялся, как никогда; по возвращении в замок он бросился в объятия к Коллену и сказал ему: «О! Если б вы знали! Господин Форести и я долго говорили о Франции!» Отныне он испытывал к Форести искреннюю и нежную признательность. А Форести со своей стороны любил и жалел его от всего сердца. «Я не могу передать вам мое отчаяние, когда я узнал о его смерти!» – написал он Дитрихштейну 22 июля 1832 года. В тот же день Обенаус – теперь барон Обенаус – записал в дневнике несколько прощальных строк о своем ученике: «Сегодня в Шёнбрунне в половине пятого утра принц скончался от чахотки, следствие …, много раз предсказываемого Обенаусом». Что скрыто за пропущенным словом, мы, конечно же никогда не узнаем. Но это все эмоции, которые вызвала в нем смерть принца, его воспитанника!
И нельзя сказать, что Обенаус не был порядочным человеком, добросовестно выполнявшим свои обязанности, но могу предположить, что, занимаясь много лет воспитанием детей, он почувствовал к этому роду занятий совершенное отвращение и что герцог Рейхштадский просто казался ему последним – и притом несноснейшим – воплощением «воспитанника». По признанию господина Вертхаймера, державшего в руках дневник Обенауса, там «на каждой странице встречаются одни и те же определения герцога Рейхштадского:
