Необычные люди и авантюристы разных стран - [50]

Вне всякого сомнения, Сильвио Пеллико205 и другие узники Шпильберка хуже питались и с ними хуже обращались, чем с сыном Наполеона в замке Шёнбрунн. И все же я не думаю, что описание их заточения может взволновать нас больше, нежели сведения, почерпнутые из бумаг Дитрихштейна и приведенные господином Вертхаймером, о воспитании короля Римского. Даже в цепях узники Шпильберка сохраняли, по крайней мере, внутреннюю свободу, в то время как надзиратели маленького принца с пугающим упорством его этой (не считая, впрочем, другой) свободы лишали.

И если узники Шпильберка восставали порой против притеснений тюремщиков, то насколько же еще более упорным, более ожесточенным и более трагичным было сопротивление узника Шёнбрунна! В начале каждого урока ребенок говорил себе: «Так, сегодня я буду покорным и послушным!» Но через несколько минут он отворачивался и начинал плакать, или же в середине урока хватал линейку и бросал ею в учителя. Необычайно любознательный и жадный до знаний, он читал тайком и учился сам, а то, что вбивали ему его наставники, старался не слушать. Он совершал самые невероятные и самые опасные поступки, так как помнил, что ему их запретили. И всегда, вопреки внушениям и наказаниям, он продолжал думать об отце. Когда Дитрихштейн беседовал со слугами или иностранцами, ребенок проскальзывал за дверь, прятался среди мебели и слушал, не заговорят ли о Наполеоне. В январе 1818 года во время одного из уроков Коллена, он прервал профессора вопросом: «Скажите мне, пожалуйста, скажите по правде, почему меня зовут королем Римским?206»– «Это произошло еще в те времена, когда Ваш отец владел большим королевством.» – «Рим принадлежал моему отцу?» – «Нет, Рим принадлежал папе.» – «А где он сейчас?» – «Папа! По-прежнему в Риме.» – «А мой отец, я полагаю, в Индии?» – «Нет, вовсе нет.» – «Он в Америке?» – «Почему он должен быть в Америке?» – «Где же он, наконец?» – «Я не могу Вам этого сказать!» – «Дамы (французские воспитательницы, покинувшие Шёнбрунн два года назад) однажды сказали мне, что он был в Англии, но его оттуда изгнали.» – «Это заблуждение! Вы хорошо знаете, мой принц, как часто Вам случается плохо понимать то, что Вам говорят!» – «Да, это правда, извините меня!» – «Могу вас уверить, ваш отец никогда не был в Англии.» – «Я еще слышал, что он жил в нищете!» – «Как? В нищете?» – «Да.» – «Это невозможно даже предположить!» При этих словах лицо ребенка засветилось от счастья. – «Это правда, – сказал он, – так я и думал!» И он перешел к другой теме. Представим, что подобные беседы возобновлялись каждый день в течение восемнадцати лет и постоянно в новой форме, ибо любознательность ребенка была не менее изобретательна, чем подозрительность и сдержанность его наставника!

Таково было, согласно не подлежащим сомнению документам, воспитание герцога Рейхштадского. И методы воспитания, судя по успешным результатам, можно, в конечном счете, считать обоснованными. Если бы сама смерть не пришла – весьма кстати – уверить Меттерниха в отсутствии опасности существования второго Наполеона207 для Европы, то он бы, благодаря неутомимому усердию Дитрихштейна, всего лишь довольно безобидным Наполеоном. Проживи сын волка и пятьдесят лет, он все равно не стал бы настоящим волком, никогда не смог бы скинуть овечью шкуру. Не имея возможности удалить из него душу, ее просто сломали. Но операцию проводили на живом человеке и так долго, что только ее благополучный исход мог бы компенсировать множество досадных промахов, явившихся ее следствием. Среди прочего, был полностью изменен характер маленького принца. Его характер по природе был настолько хорошим, нежным, открытым и веселым, что все воспитатели – кроме, возможно, Обенауса – единодушно хвалили его. Дитрихштейн рассказывает, что он видел, как принц плакал, когда нашел дождевого червя, наполовину съеденного жаворонком. Его с большим трудом удавалось убедить не дарить свои любимые игрушки бедным детям. Он отдавал все свои деньги и сокрушался при мысли, что другие дети едят черный хлеб, в то время как он ест пирожные. Он изо всех сил стремился любить. Никогда ни Дитрихштейн, ни Форести не замечали, чтобы он держал на них зло за их жестокое обращение. «Несмотря на то, что граф Дитрихштейн обходился с ним очень сурово, – пишет господин Вертхаймер, – несмотря на то, что он часто бранил и наказывал его с чрезмерной суровостью, доходящей до несправедливости, герцог Рейхштадский постоянно, вплоть до самой смерти, выказывал своему наставнику самую горячую признательность.» «В моем сердце навсегда сохранится чувство благодарности к вам!» – написал принц Дитрихштейну 23 сентября 1831 года. Читая книгу господина Вертхаймера, мы с грустью наблюдаем за медленным и неуклонным изменением характера ребенка. Мало-помалу веселость проходит, песни стихают, смех становится все более редким. Все чаще маленький принц, когда учителя говорят с ним, отворачивается и опускает глаза. Он учится лгать, бояться, ненавидеть. Вместо живого и нежного ребенка, каким его нашел Форести, когда был назначен воспитателем, Обенаус в 1824 году находит ученика «скрытного, упрямого, злого». И Дитрихштейн в то же примерно время записывает в дневнике, что отсутствие доверия принца к нему разрывает его сердце. Милейший человек был, похоже, слишком высокого мнения о возможностях педагогики. Он хотел вырвать из груди ребенка бившееся там сердце и заменить его другим – простым сердцем австрийского чиновника, – и удивлялся и огорчался, что удалось только испортить, а не изменить его, как ему мечталось.