Необычные люди и авантюристы разных стран - [49]
Совсем иное дело – граф Дитрихштейн, который, в конечном счете, несет ответственность перед нами так же, как он нес ее перед Меттернихом за полученное сыном Наполеона воспитание. Дитрихштейн был не только безупречным исполнителем – он искренно желал добра своему воспитаннику, и, возможно, испытывал к нему некоторое теплое чувство. Но он любил его примерно так, как в драме Виктора Гюго Торквемада любит еретиков. Именно для счастья герцога Рейхштадского он неутомимо изобретал новые способы мучить его, вырывал с корнем его сердце, чтобы уничтожить таким образом демонический дух, который не мог не присутствовать в нем с момента его злосчастного рождения. Все поведение Дитрихштейна по отношению к своему воспитаннику в продолжении пятнадцати лет их знакомства напоминает поведение заклинателя духов, старающегося освободить от них маленького одержимого, или же «психиатра», поклявшегося исправить «врожденный порок». Напрасно маленький принц смотрел на Дитрихштейна своими прекрасными голубыми глазами, полными нежности и простодушия: от этого воспитатель преисполнялся еще большей решимостью спасти его от проклятия. В то время, как Меттерних, направляя воспитание ребенка «на верный путь», видел лишь опасность появления в Европе второго Наполеона, Дитрихштейн, более человечный, боялся, что это будет представлять опасность для самого ребенка. Любой ценой он должен перестать быть тем, кем был! Волчонок должен превратиться в ягненка!
Превращение подобного рода, к несчастью, довольно трудно, но Дитрихштейн, приложив столько усилий, мог льстить себя надеждой, что это почти удалось. Демонический дух еще не был полностью вытравлен из сердца ребенка, как того желал бы добрый воспитатель, но в конце концов настолько был подавлен, что смог бы проявиться лишь в исключительных обстоятельствах. Не сумев сделать из волчонка настоящего ягненка, на него натянули овечью шкуру.
Поначалу Дитрихштейна привело в страшное негодование настойчивое желание ребенка говорить и думать по-французски. «Я не хочу быть немцем! – кричал маленький одержимый. – Я хотел бы… я не смею сказать, что!.. Я хочу остаться французом!» И огорченный воспитатель записывает в своем дневнике: «Это не может так продолжаться! Принц должен стать немцем до мозга костей.» Поэтому-то можно без труда представить себе радость Дитрихштейна, когда 17 сентября 1816 года он может объявить, что «за три недели принц привык говорить главным образом по-немецки, и его уже достаточно хорошо можно понять». «Нет ничего более утешительного!»– добавляет наставник. Год спустя, 18 ноября 1817 года, «принц уже говорит по-немецки лучше, чем и по-французски» – великолепный результат, «полученный благодаря почти абсолютной невозможности там, где находится принц, говорить на его родном языке». А через десять лет Дитрихштейн отмечает, что у принца «очень небольшие успехи в изучении французского языка». Он довольно хорошо говорит по-французски, у него отличное произношение, но построение фраз неправильное; чувствуется, он думает на немецком, а не на французском. Его переводы с немецкого на французский изобилуют германизмами. Он «совершенно не может написать письмо по-французски правильно». Как и хотел его воспитатель, он «стал немцем до мозга костей». Я привел этот пример, а мог бы привести множество других. В конечном итоге, методы воспитания Дитрихштейна достигли поставленных целей и даже более того.
Но это были «сильнодействующие» методы, и применялись они с необыкновенной твердостью. Можно с уверенностью утверждать, что в течение пятнадцати лет Дитрихштейн постоянно препятствовал желаниям своего ученика, изменял его наклонности и подавлял порывы его сердца. Едва ребенок «попал в руки» воспитателя, как воспитатель удалил от него все, что может напомнить принцу его прошлое. Он приказывает унести все вещи – книги, белье и так далее, – все, помеченное императорским орлом, а потом, когда первая чистка оказалась недостаточной, он приказывает унести вообще все, что ребенок привез из Франции.
Когда маленький принц делает малейший намек на роскошь, окружавшую его в детстве, ему говорят, что «он знает это лишь по слухам и не может помнить, так как слишком юн». Но Дитрихштейн быстро убеждается в недостижимости своих целей, пока ребенка окружают люди, могущие рассказать ему о его прошлом и о Франции. Тогда наставник прибегает к целой серии уловок, дабы заставить Марию-Луизу изгнать французских воспитательниц принца, добрейшую мадам Маршан, маленького Эмиля Гобро – сына камердинера бывшей императрицы. Когда наконец опасный Эмиль (малыш шести-семи лет) покидает Вену и едет вслед за Марией-Луизой в Парму, для Дитрихштейна «нет большей радости».
Отныне маленького принца окружают только немцы. Он не знает, что сталось с его отцом, а когда однажды Форести не смог помешать ему заговорить о Наполеоне (в короткой беседе, изложенной выше), Дитрихштейн, испугавшись, решает в будущем сохранять еще больше сдержанности при ответах на подобные вопросы. Бедный ребенок вынужден был изобретать поистине невероятные уловки, пытаясь заставить сказать, что его отец был императором и что он выигрывал битвы. Малыш хочет играть в войну? В этом сразу же со страхом распознают пробуждение кровожадного наполеоновского дьявола. Он не может ни играть, ни говорить, ни даже мечтать свободно. Его стерегут так надежно, что с 1815 по 1830 год ни одному иностранцу не удалось увидеть принца вблизи, а только издалека – в ложе театра или же гуляющим по аллеям парка Шёнбрунна. Даже посланник Луи-Филиппа, генерал Бельяр, не составляет исключения. Только в 1828 году Дитрихштейн разрешает преподавателям рассказать в двух словах историю его отца, «жертвы своей неуемной жажды завоеваний». Наставник пишет Обенаусу: «Между прочим, было бы хорошо не затягивать слишком и рассказать принцу историю его отца». И с грустью добавляет: «Как жаль, что я не знаю ни одной книги, которую он мог бы читать без всякой опасности, и которая не вызывала бы слишком много вопросов!» В то время герцогу Рейхштадскому было уже семнадцать лет и его недавно произвели в капитаны императорских стрелков.
