Необычные люди и авантюристы разных стран - [43]

Письмо, рассказывающее об этой встрече, написано не Эдварддом Стенли, а подругой его молодой жены. Меж тем, будущий епископ находился в Лондоне во время торжественных визитов государей-победителей Наполеона; и его жена даже рассказывает нам, что однажды в воскресенье, когда Стенли проводил службу в церкви, она увидела, как вошел некто – если не сам король Прусский, то необыкновенно на него похожий, – сел в углу и стал с самым сосредоточенным видом слушать. С этого момента Стенли думал лишь об экспедиции, которую намеревался предпринять: его лихорадило от желания убедиться, так сказать, лично, что ненавистный укротитель Европы съеден, он хотел насладиться созерцанием капель крови, еще видимых на песке в клетке, где только что наступила давно ожидаемая развязка. Не прекращая проповедей и постоянно подстерегая на улицах Лондона появление короля Прусского, царя Александра или его эксцентричной сестры, герцогини Ольденбургской, чьи нелепые наряды и реплики стали источником наслаждения английских аристократов, Стенли составлял маршруты, наводил справки об успешных этапах завершившейся кампании и готовился пройти – но в обратном направлении, от Парижа до Рейна – по всем местам, где Наполеона терял свои последние силы и последние надежды. Наконец 26 июня 1814 года он с радостью сообщил из Гавра жене, что переплыл «Рубикон»180 и высадился во Франции, где «все показалось ему новым, интересным и бесконечно прекрасным». И он заранее облизывался при мысли о лакомстве, которое намеревался получить.

В Гавре, как впоследствии в Париже и по всей Франции, одно из самых приятных впечатлений осталось у него от знаков уважения, оказываемых ему, благодаря его званию англичанина. В последующих письмах он неоднократно сообщает жене, что звание это открывало перед ним все двери, позволяло занимать лучшие места и быть принятым с почтительностью, которая, впрочем, для него была причиной еще больше презирать французов за их низость. Вот так, пользуясь покровительством благодушных властей и услужливостью населения (которое, может, и впрямь, как он думал, его боится, или, может, просто ценит в нем способность постоянно давать монеты в два су и в двадцать франков), он, взяв направление из Гавра на Шалон, приступает к выполнению задуманного плана.

В Париже он спешит посетить Бельвиль и Монмартр, где разыгрались финальные сцены трагедии181. «Там (у заставы Монмартра) собирались группы людей, они обследовали места и беседовали о битве и о Буонапарте. До этого дня я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь честно и открыто высказывал свое мнение о нем, но здесь мне не раз предоставлялся случай подойти к этим группам, где его имя вызывало поток таких ругательств, какие только могли изобрести французская ненависть и возбуждение. Негодяй, животное, вор, и т. д. – такой монетой платили бывшие подданные своему повелителю за его деспотизм.» Из полученных сведений Стенли заключил, что окружающие Париж высоты «совершенно недостаточно были защищены и очень мало подготовлены к боевым действиям». Один очевидец рассказывает ему, как во время битвы внезапно у ворот Клиши появился Рено де Сен-Жан-д’Анжели и «очень громко потребовал стакан водки, затем продвинулся немного вперед, но тут его лошадь испугалась, всадник испытал те же чувства, – и оба устремились прочь, подальше от опасности, и больше здесь не появлялись». Впрочем, в тот день Париж с удивительной быстротой покорился своей участи. «В пять часов пополудни все было кончено; национальная гвардия и союзники совместными усилиями следили за порядком в городе. Вечером не открылись лишь театры, но этот вечер был единственным исключением, и на следующий день Пале-Рояль, полный нарядной публики, так же сверкал и был весел, как никогда. Правда, по признанию самого Стенли, большинство этих сведений были сообщены ему «его хозяином гостиницы», уверявшим, что участвовал в битве при Маренго182.

Несколько дней спустя наш путешественник был приглашен к мадам де Сталь и встретил там Лафайета и мадам Рекамье183. Первый оказался «высоким и плохо сложенным человеком, с лицом добрым, но без малейшего следа живости и красоты». А мадам Рекамье – «уже не первой молодости», но можно «без труда понять, что некогда она блистала в свете». Ее манеры весьма приятны, хотя и несколько томны, как, впрочем, и манеры других нынешних красавиц». Далее следуют подробные – и зачастую любопытные – описания королевской мессы в Тюильри, лекций в Ботаническом саду, заседания Законодательного корпуса, относительно которого английский пастор спрашивает себя, должен ли он признать его «отвратительным», судя по «замечательному беспорядку», или же просто «смешным».

13 июля Стенли вновь отправляется в путь, чтобы посетить деревни и города от Фонтенбло184 до Шалона – те места, где проходили недавние сражения. В Фонтенбло один человек из дворцовой прислуги сообщает ему, что именно он 31 марта около 9 часов утра помог Наполеону выйти из кареты. «Император казался грустным, очень грустным185. Не сказав никому ни слова, император очень быстро поднялся в кабинет, а потом вызвал его и потребовал планы и карты.» После чего и наш английский путешественник поднимается в этот кабинет, заставляет показать любимое кресло Наполеона и среди прочего разглядывает книги из его библиотеки, «весьма немногочисленные, почти все посвященные истории и совершенно определенно выбранные самим Буонапарте». Среди этих книг есть, однако, и французский перевод пьес Шекспира; а одна полка целиком заставлена трудами, посвященными истории церкви, «которые, если их владелец читал их, – шутливо добавляет веротерпимый пастор, – в некоторой степени объясняют нам, почему он почитал своим долгом заключить в тюрьму папу