Необычные люди и авантюристы разных стран - [45]
По дороге нам повстречался бредший понуро изможденный бедняга с обмотанной вокруг талии шинелью. «Сударь, не позволите ли вы мне подсесть к вам?» – спросил он меня самым жалостливым тоном. – «Извольте, – ответил я, – залезайте!» Через несколько минут я полюбопытствовал узнать, что же за товарища я приобрел и представьте мое удивление, когда я узнал, кто это был! Постарайтесь догадаться, кого Буонапарте завербовал в солдаты, желая водрузить на свое чело императорский венец, выигрывать битвы и заливать всю землю кровью! Ну так вот, для всего этого он выбрал траппийского монаха!190 Три года прожил мой попутчик в молчании и уединении в этом суровом братстве, пока Буонапарте не издал декрет, предписывающий всем послушникам монастыря возобновить отныне использование своего языка и шпаги. Вот таким образом, бедняга без особого воодушевления покинул обитель. Он сражался в битве при Лютцене и был покалечен. Взрывной волной от пушечного выстрела ему вырвало глаз, и новобранца бросило на землю, в тоже самое время его собственный выстрел убил на месте ближайшего соседа, после чего он попал в плен к шведам. Теперь он возвращался из Стокгольма, надеясь присоединиться к братьям своего монастыря, высланным под Фрибур Он поведал мне эту историю с простотой, которая является доказательством истинности сказанного; а с другой стороны, он показал мне свои четки и свидетельства.
После того, как мы долго говорили о битве, где он участвовал, я переменил тему, решив посмотреть, так ли хорошо мой солдат владеет искусством ученого спора, как военным искусством. Я сказал ему, кто я, и спросил его мнение о нашей протестантской вере. Поначалу, казалось, он не решался мне отвечать: «Подождите, сударь, мне нужно немного подумать!» Но не прошло и минуты, как он постучал в нас отделявшую перегородку. «Сударь, я подумал!» – и принялся за предложенную тему, которую обсуждал с большой долей здравого смысла и с воодушевлением, иногда по-латыни, иногда по-французски; но, защищая свои доводы самым решительным и непреклонным образом, он показал терпимость и истинно христианский дух, что меня искренно привязало к нему. Я спросил его, что он думает о возможности спасения для протестантов. «Вот, слушайте! – ответил он. – Я думаю, те, кто считает истинной верой веру католическую, но не соблюдает ее обрядов, будут осуждены на муки; но для тех, кто не думает, как мы, – о нет, сеньор, не верьте в это! о Боже! нет, нет, никогда, никогда!» Дабы прощупать иную почву, я сказал ему: «Вы абсолютно уверены, что священник не может жениться? Вспомните-ка, ведь святой Петр был женат!» — «Да, это правда, – ответил он, – но со времени, когда последовал за Господом нашим, никогда не слышали, чтобы он говорил со своей женой!» Мы коснулись других различных тем, в частности, сможет ли он отказаться от религии, если обнаружит ошибочность ее положений. «Сударь, – сказал он, – послушайте! Возможно ли, чтобы религия была истинной, коли она исходит из дурных принципов? Так некогда и англичане были добрыми католиками – развод своенравного короля явился первой причиной изменения. Ах! Это было нехорошо…»
Наконец, когда мы должны были расстаться, он повернулся ко мне: «Сударь, надеюсь, вы не рассердились на меня! Если с вами, с тем, кто оказал мне великую услугу, я говорил излишне прямо – простите меня; но я думал, что это – мой долг!»
«Он занимал меня увлекательной беседой, – добавляет Стенли, – всю дорогу до Меца, где я с сожалением расстался с ним, но, если б он пожелал составить мне компанию до конца моего путешествия, я бы с радостью предоставил ему место в моей коляске.» Ему и впрямь повстречался довольно симпатичный представитель «рода человеческого» с «истинно христианским духом», с равной ловкостью «владевший и искусством ученого спора, и военным искусством». Постоянно в ходе его экспедиции перед ним представали и иные образы французов, которые он также находил вполне приятными, и также постоянно позади них ему мерещился образ другого, вымышленного, «француза» – скорее призрака —, но тем более пугающий и ненавистный, который еще много лет после описываемых событий часто возникал в воспаленном воображении его соотечественников.
Наряду с этим хотелось бы отметить немало любопытных мест в письмах, составляющих вторую часть книги, где Эдвард Стенли рассказывает о своем посещении 18 июня 1816 года и в последующие дни поля битвы в Ватерлоо. На этот раз он взял с собой молодого английского офицера, который участвовал в сражении 18 июня 1815 года, что не помешало ему по своему обыкновению выспрашивать у хозяев гостиниц, у крестьян, пастухов и прочих местных «свидетелей», кои повстречались в самом Ватерлоо и в окрестностях, подробности для максимально точного воспроизведения всех драматических событий последнего отчаянного сопротивления ненавистного «Буонапарте» и его окончательного разгрома. Затем он направился небольшими переходами в Париж, ища по пути кровавые следы, которые свирепый укротитель, ныне смертельно раненый, мог там оставить. Каждое из его парижских писем полно меткими наблюдениями и мелкими деталями, дающими в совокупности замечательную картину бесцеремонности, с коей победители Наполеона кичились тогда перед нами своей победой. Ситуация самая что ни на есть смешная: Париж теперь и сам себя не узнает. Где французы? Нигде, везде все английское. Английские кареты заполонили улицы, и не видно ни одного роскошного экипажа, который не был бы английским. В театральных ложах, в гостиницах, в ресторанах, – словом, везде – расположился Джон Буль и всем завладел… Самое большее, если в окрестностях Тюильри или же то тут, то там в городе возникнут несколько сильно напудренных старичков, благообразных дедушек былых времен, бредущих нетвердой походкой, сухих и сморщенных, в лентах и с крестами святого Людовика». Английские солдаты армии Веллингтона во время пребывания в Париже сочинили песенку и орали ее, прогуливаясь по бульварам:
