Необычные люди и авантюристы разных стран - [42]

Однако мы без труда можем понять, что полученные таким образом исторические сведения, составляющие большой том в триста страниц, имеют в основном сомнительную ценность, поскольку, очевидно, многие из опрошенных Эдвардом Стенли свидетелей попросту старались вытянуть из него деньги. Но тем не менее подборка писем является весьма ценным документом и для знакомства с памятными событиями, которые попытался воссоздать путешественник, и для изучения состояния французских городов и деревень накануне двух Реставраций. При всей свой свирепой ненависти к Наполеону и бесконечном презрении к Франции будущий епископ Нориджский был умен, образован, умел смотреть и слушать, и был в конце концов добрым малым, чье сердце знало жалость, как и другие благородные чувства, хотя почти всегда избыток предубеждения мешал ему проявлять к Франции и французам христианское милосердие, которое он расточал казакам, пруссакам, бельгийцам и итальянцам, всем несчастным, встречавшимся ему на пути. Я добавил бы к этому, что письма выдержаны в изящном стиле, без пошлостей и словесных излишеств, и изобилуют очаровательными живописными сценками, вполне заслуживающими внимания.

Подборка начинается серией писем, посланных из Франции в 1802 году – в то время, когда ненависть молодого пастора к «Буонапарте» была еще затаенной и уравновешивалась в его сердце признательностью и уважением к человеку, освободившему Европу от кошмара революции. К сожалению, эти письма – весьма немногочисленные, впрочем, – почти не содержат интересных фактов. Первое послано из Руана в июне 1802 года. Стенли потрясли «признаки нищеты», обнаруженные им «как в домах, так и у их обитателей», но он тут же спешит признаться, что нищеты становится меньше, а Руан, в частности, «находится в самом цветущем состоянии». В этом городе он присутствует на представлении «Приданого» и «Блез и Бабе»176, зал заполнен офицерами и солдатами; когда же некоторые зрители позволяют себе освистать певицу, то военные хватают недовольных и отводят их в полицию! В Париже, где «полно англичан », Стенли не может удержаться от восхищения «царящими повсюду порядком и размеренностью»; и делает заключение, что «военный» режим и сильная полиция, введенные недавно Первым консулом, – «наиболее подходят для этой страны, но пусть Господь не допустит, чтобы мы у себя в Англии имели такое положение дел»! Ибо вся Франция – ни что иное, как «большая казарма», и в одном только Париже «насчитывается более пятнадцати тысяч солдат».

Конечно же, Стенли был бы очень счастлив лицезреть новоиспеченного великого человека, но тот не спешил являться публике, и наш путешественник направляется в Лион, где хотя бы может в качестве утешения поприсутствовать на замечательном сеансе усекновения голов при помощи гильотины. Пятеро разбойников с большой дороги были поочередно казнены на площади Терро. «Вся процедура заняла не более пяти минут… Особенно мне запомнилось ужасное состояние пятого приговоренного: он видел своих товарищей, по очереди поднимающихся на эшафот, слышал все роковые удары и видел, как убирают тела, чтобы освободить ему место. Никогда не забуду выражения его лица в тот момент, когда он распростерся на скамье смерти: он заметил корзину, куда упали головы его товарищей, – и сразу закрыл глаза, в тот же миг его лицо стало багровым; потом дернули за веревку – и он умер.»

В гостинице по дороге из Лиона в Женеву Стенли ужинает с двумя французскими офицерами. Один из них оказывается по происхождению швейцарцем. Он ненавидит консула «потому, что тот уничтожил его родину»177; но другой, француз, ненавидит его еще больше во имя Руссо и республиканских принципов. Этот офицер-«санкюлот», который, как отмечает Стенли со страхом, «сомневается в существовании дьявола», упрекает Бонапарта и «за мир с Англией»178 и – удивительно! – «не переставая говорить, не перестает есть». Любопытно было бы узнать, что сталось потом с двумя офицерами, и по-прежнему ли они продолжали упорствовать в своем якобинстве тогда, когда Наполеон, нацепив им на грудь почетный крест и по-отечески им тыкая, повел их на завоевание мира.

Первая подборка писем, я уже упомянул, имеет для нас весьма скромный интерес; мы смирились бы также, если бы не были знакомы и с письмами, составляющими следующую главу, с описанием пребывания в 1814 году в Лондоне короля Пруссии и императора Александра, но там есть любопытный рассказ об обеде у сэра Хэмфри Дэви179–, на этом обеде мадам де Сталь сразилась на «дуэли красноречия» с лордом Байроном. «Красноречие – это сила слов, но ей этого недостаточно. Она говорит, как пишет; а в тот вечер, кроме того, ее вдохновляло негодование, возникшее при виде столкновения двух противоположных мнений… Она казалась очень изумленной, когда узнала, что даже совершенная и безупречная английская конституция – и та требует решительных преобразований… и что Великобритания, этот мировой оплот, всего лишь утлый челн, вот-вот готовый погибнуть. Таковой, по крайней мере, была представлена госпоже де Сталь наша страна ее оппонентом, Чайльд Гарольдом (лордом Байроном), чье мнение, отчасти из-за необходимости противоречить, становилось все более отрицательным по мере того, как его партнерша все более воодушевлялась. В остроумии же превосходство всецело осталось за поэтом. Лорд Байрон – это меланхолия и сарказм, сдерживаемые хорошим воспитанием, он обладает природным дарованием, которое уравновешивает непредсказуемость его поведения и недостаток героизма, все, что составляет его характер. Это душа, которая никогда не внушит нам мысли о солнечном свете, но которая освещается порой блеском молний.»