Необычные люди и авантюристы разных стран - [37]

Заканчивая смотр войск, консул, проскакав крупной рысью, соскочил с лошади так же стремительно, как и садился на нее, и вернулся во дворец со скоростью стрелы. Тотчас же образовалась процессия к Нотр-Дам, возглавляемая медленно марширующей пехотой.

…Три пышно убранных кресла, предназначенных для консулов, располагались прямо напротив алтаря; кресло Бонапарта находилось немного впереди других, да и сам он прежде, чем усесться в него, подчеркнуто выдвинул его еще вперед. Он сидел очень прямо в течение всей церемонии, кроме момента освящения, когда встал. Встав, он с самым значительным видом перекрестился. По окончании мессы епископы поочередно, в порядке занимаемого положения, стали подходить к консулам для принятия присяги. Каждый из прелатов преклонял колена перед Бонапартом, и тот отвечал любезным кивком, но когда бедный старый епископ, почти слепой и слишком слабый, не смог опуститься на колени и по ошибке выразил свое почтение Камбасере164, Первый консул так нахмурил брови, что несчастный старик чуть не испустил дух.

С этого дня Йорк имел возможность несколько раз лицезреть Первого консула. В частности, он присутствовал на большом смотре Консульской гвардии и отметил горячую преданность войск своему молодому командующему, хотя ему и показалось, что маневрирование некоторых корпусов не явило должной строгости и дисциплины, – того, чем восхищался перед отъездом из Лондона, присутствуя на «параде» конной гвардии в Уайт холле. Но французский генерал, с которым он поделился своими соображениями, ответил ему: «Да, что правда, то правда, но это совсем не имеет значения, так как наши солдаты хоть и не умеют ходить на параде, зато умеют отлично сражаться!» Сей ответ Йорк нашел «остроумным и мудрым». Затем, по возвращении со смотра, он оказался среди официальных лиц, и одно из них (Йорк его не называет, но говорит, что это «самый влиятельный член правительства») отвело его в сторону и поинтересовалось о состоянии общественного мнения в Англии относительно мира; между ними состоялась беседа, заслуживающая быть процитированной полностью.

Он спросил меня, внимательно ли я читаю английские газеты. На мой утвердительный ответ он сказал, что, хотя свобода печати и является одним из основных принципов нашей английской Конституции, из-за злоупотребления ею иностранцы часто подвергаются самой злой и обидной критике. Поняв, куда он клонит, я вынужден был заметить ему, что английские подданные равно, как и иностранцы, часто подвергаются нападкам нашей прессы, и что никто, возможно, не имеет в том большего опыта, чем я. Некоторое мгновение он колебался, а затем произнес: «Насколько мне известно из достоверных источников, Первый консул в сильном гневе от вольностей, допускаемых английскими газетами по отношению к нему и его правительству.» – «В таком случае, – отвечал я, его гнев, вероятно, продлится долго, так как английская пресса не прекратит своих атак до тех пор, пока он проявляет честолюбие, роковое для безопасности Европы!» – «И для безопасности Франции тоже», – прошептал мой собеседник. После чего он схватил меня за руки и с жаром добавил: «Мой дорогой друг, когда вы вернетесь в Англию, накажите всем журналистам, которых встретите, не давать ему никакой пощады! Именно из ваших журналов французы могут узнать о своем положении, и все средства хороши, чтобы избавиться от рабства, в коем держит нас этот человек!» Он сказал мне это очень возбужденным тоном, а затем стремительно удалился.

Я охотно бы процитировал еще несколько бесед, которые имел английский путешественник во время своего пребывания в Париже и которые он передает если и не всегда точно, то, по крайней мере, всегда непринужденно и искренно. Из его бывших друзей-якобинцев времен 1793 года одни были сломлены, – и их речи имели язвительный тон; другим же (вроде упомянутого «члена правительства» хватило ловкости стать слугами в доме, где еще недавно повелевали, и они обнаружили перед нами свои полные затаенной ненависти низкие души, достойные их нового занятия. Так, художник Давид, постоянно превознося гений Консула, в то же время сожалел о времени, когда он со своими друзьями из Комитета общественного спасения «спасал Францию» и удивлял мир. В своем безумном тщеславии, он был убежден, что английское правительство, будучи в восторге от него, добилось в 1794 году его освобождения. Этот неприятный человек имел подле себя добрейшую женщину, настоящую святую; ее портрет, набросанный Йорком, – один из самых живых и прелестных в книге.

Франсуа де Нефшато165 бросил несчастную супругу, на которой женился во времена безвестности, и ныне в компании «очень красивой и модной» любовницы принимает Йорка в своем, окруженном садами, венсенском замке. Напротив, знаменитый автор «Прав человека» и «Века разума» Томас Пейн предстал перед Йорком утратившим весь свой авторитет с того дня, когда наш путешественник увидел его стоящим прямо и неподвижно на трибуне в то время, как другой депутат читал французский перевод одной из его речей. Жалкая квартира, где он жил, в доме продавца книг на улице Театр-Франсе, была – пишет Йорк – «самой грязной из всех виденных мною когда-либо в жизни». Старый революционер устал от людей и от вещей. «Эти люди, – говорил он, подразумевая французов, – пролили реки крови за свободу, и теперь, когда они имеют эту свободу, честному человеку стало невозможно жить в их стране! Они завоевали пол-Европы лишь для того, чтобы стать еще более несчастными, чем были!» И он ни о чем больше не мечтает, как умереть в Америке, а пока развлекается тем, что строит из дерева и картона модели мостов, которые хочет завещать правительству Соединенных Штатов. Он никогда не читал чужих книг, а своих тем более, так как знал их наизусть, слово в слово, начиная со «Здравого смысла» и кончая «Веком разума». Бонапарт некогда его серьезно уверял, что не ложится спать, не почитав перед сном его «Права человека», но однажды во время обеда он прошел мимо Пейна, не сказав ему ни слова, и с тех пор Пейн считал Бонапарта «самым законченным из существовавших на свете шарлатанов».