Необычные люди и авантюристы разных стран - [35]

в пылу своего восторга от «entente cordiale»149150 дошел даже – удивительно! – до обвинений Генри Йорка «в многократном искажении истины». Йорк и в самом деле постоянно сокрушается о разрушениях, произведенных революционными бурями, и от нас не может скрыться, что свою страну он предпочитает нашей; но так же часто он, пользуясь случаем, советует англичанам перенять многое из увиденного у нас. Когда же он утверждает, что наши провинции в 1788 году имели более счастливый вид, нежели в 1802 году, думается, что и редактор «Атенеума», будь он на месте Йорка, испытал бы и передал бы нам то же самое впечатление. Лишь в 1802 году иностранный путешественник – будь то друг или враг Революции – мог осознать те положительные последствия, которые она оказала на французскую жизнь. Жизнь эта, – как много раз признается Йорк, – успела очень измениться – и в лучшую сторону – после возвращения порядка твердой рукой Первого консула; и почти непроизвольного восхищения Йорка «знаменитым корсиканцем» вполне достаточно, чтобы избавить его от подозрений в предвзятости и слепоте от своего «джингоизма»151. Бесстрастно, как честный репортер, рассказывает он обо всем увиденном, сообщая и о нищете деревень в Артуа, и о процветании деревень в Иль-де-Франсе. Он описывает здания, частные и общественные учреждения, образ правления, видных людей – от «знаменитого корсиканца» до редакторов «Публициста»и «Декады»152; и иногда его описания имеют особое очарование свежести, как если бы молодые глаза его жены соединились с его собственными, чтобы лучше уловить черты лица, детали костюма или подробности пейзажа.

Будь «Письма» написаны десятью годами раньше, во время предыдущего пребывания Генри Йорка во Франции, они, несомненно, имели бы другой тон. Описание мест для развлечений и прогулок, музеев, благотворительных учреждений было бы заменено рассказами и портретами, которые даже написанные с меньшим искусством могли бы взволновать нас гораздо больше. Автор и сам более или менее осознает это, поскольку постоянно во время прогулок по Парижу вплетает в описания нынешнего состояния наших площадей и дворцов возникшие воспоминания о великой драме, свидетелем и даже немного участником которой он когда-то был. Амьен вызывает в нем вспоминания о бывшем друге, члене Конвента Ле Боне153 – и он спешит порасспросить о нем всех знавших его – и развернутая им перед нами картина казни воистину потрясает. Прочитанные в газете цитаты из Монтескье воскрешают в его памяти беседу с Робеспьером о «Духе законов». «Эта книга, – сказал ему Робеспьер, – есть произведение ума слабого и фанатичного, еще целиком забитого отвратительными предрассудками. Монтескье был членом парламента, но отнюдь не республиканцем.» В Пале-Рояле перед Йорком прошла толпа призраков: Филипп Эгалите и его верный Силлери; шотландский полковник Освальд, перешедший после пребывания в гарнизоне в Индии в брахманизм в мягкой форме и предлагавший по этой причине своим друзьям вегетарианские обеды, обильно политые вином и водкой; Анахарсис Клотц154, предложивший, чтобы французская армия на виду у пруссаков и австрийцев побросала оружие, и устремившийся к ним танцующей походкой, выражая тем самым дружелюбие. В Тюильри – день воспоминаний о Рыцарях Кинжала155; вот смерть Сюло от руки прекрасной Теруань156, той самой Теруань, которую член Конвента Джон Ширс любил до безумия и которая принимала гостей в будуаре, где стены были украшены пиками, саблями и пистолетами, элегантно обрамлявшими фригийский колпак; вот заседания Конвента, а в особенности то, на котором Луи Капет впервые появился перед своими судьями.

Я присутствовал на этом заседании и мне удалось занять место совсем близко к Королю. Прежде чем он предстал перед судьями, Конвент по предложению мясника Лежандра157 постановил, что «во время присутствия в зале Луи Капета никто, кроме председателя, не имеет права произносить ни слова». И Лежандр добавил: «Преступная душа тирана содрогнется от ужаса, словно в мрачной тиши могилы». Тогда председательствующий Барер158 посоветовал публике на галерке сохранять молчание. Галерка же была полна мужчин и женщин, которые, расположившись здесь еще накануне, бодрствовали, распевая марсельезу. Национальные гвардейцы продавали им пироги и вино.

Утром собрались депутаты и приступили к повестке дня, а Сантера послали в Тампль за Королем… Наконец вслед за Сантером и под конвоем большого числа офицеров парижского штаба он вошел. Спокойной и твердой походкой он приблизился к ограждению и устремил взгляд на молчавшее собрание, взгляд, содержащий, как мне показалось, некоторый вызов. С этого момента я наблюдал за ним с живейшим вниманием; и мне почудилось, что, когда его взгляд наткнулся на захваченные у пруссаков и австрийцев знамена, он слегка вздрогнул, но мгновенно совладал с собой.

Принесли деревянный стул. Барер предложил Королю сесть на него. Во время последовавшего за этим чтения обвинительного заключения Король, не переставая смотрел на председательствующего. Затем, когда начался допрос, он очень вразумительно и чистосердечно отвечал на каждое обвинение, и настолько обоснованно, что это удивило публику…