Необходимое убийство - [5]

Говорили теперь о своем, то есть всем интересном, что да как в поселке, кто с кем и за кем ухаживает. И как у Клавки-продавщицы магазин обобрали, бедная, ей и платить. Или что Алешка-учитель, паразит, ходит к Серафиме с Южной, про то все знают, а той хоть бы что, бесстыднице. Учитель Алексей был приезжий, молодой, и на него многие зарились. Ребята за ним табуном ходили. И немудрено: молодой, в очках и с бородкой, как у меньшевика. На гитаре играет. А здесь больше гитары ни у кого, одни гармошки. А он выбрал Серафиму, которая чуть не вдвое старше. Ну, не вдвое, не вдвое, желавшая быть справедливой, отвечала успокоившаяся Валентина. Серафиму за ее гулянки на поминки не позвали, но Валя сомневалась, что для той это что-нибудь значит, судя по всему, совсем отбилась от общества. Да и правильно, думает Валентина, но про то не говорит. А вот Алексей, тот должен был прийти. Или про то, что от Петьки, сына Сары Львовны, получено письмо из армии, что будто бы их часть перегнали поближе к границе, пишет. Что бы это могло значить, а как война? Падет смертью храбрых, а семье слезы. Да, глубокомысленно замечала Прасковья, — теперь если война, то уж для всех, тогда и евреям повоевать придется. Конечно, отвечала Авдотья, — а чем они лучше, если на нашей земле живут.

* * *

Наголодавшиеся и настоявшиеся за день люди, ввалившись и с шумом рассевшись, набросились на яства не разбирая. Кутью, кутью сначала, наводила Прасковья порядок. Ей послушно тянули ладони для кутьи. Кто-то и отстал по дороге, но пришли многие. Покойнику налили водки и накрыли хлебом и в блюдце насыпали зерен пополам с изюмом, как птичке, думает Верка. На пустовавшее, но будто и занятое место старались не смотреть. Вот видишь, а ты переживала, толкнула Авдотья Прасковью: двадцать пятый он, нечетное. И обе захихикали, прячась и накладывая себе в тарелки. Ну, помянем, прогудел заботливо усаженный перед тем отец Николай. Выпили все, и теперь ели молча, глуша голод, что отчасти соответствовало и случаю, настроение получалось строгое и почти траурное. Но постепенно стали заниматься и разговоры: вспыхивали и гасли, как в печи, когда тяги мало. Перекидывались словами, роняя еду, спрашивали и не отвечали, жевали, просили что-нибудь передать. Но, по мере того, как люди насыщались, речи становились длиннее, а слушавшие внимательнее. Усилившиеся гул, гам и ропот сливались воедино, и уж можно было разобрать и отдельные темы, и настроения или интересы.

Говорили о войне. Недавно кончившейся, и непонятно, победили или нет, но кажется, что победили. А то б мы знали. Как же, сказали тебе! — возражал тут же кто-нибудь отчаянный. Тогда на него шикали. И о той, что еще будет, не миновать. И кажется, что эта посильней разразится. Вздыхали. Ох, жаден немец до нашей земли. Конечно, объяснял кто-нибудь, — земля-то какая, погляди, такой всякому захочется. Разобьем! — удало выкрикивал соседский малой Гришка, которому в армию. Соглашались: конечно, разобьем. Ну а вдруг да не сразу. Страдать будем. Немец, он посильнее финна будет, хотя у финна и лыжи. Так что неизвестно еще, — говорил хромой дядя Коля, не тот, что с грузовиком, а живший по другую сторону от железки, почти у самого завода. — Зато у немца — техника, интеллигентно возражал учитель Алексей Анисимович, посверкивая очками. — Ну и что ж, что техника, — сейчас же спорил Петр Абрамов, староста, не любивший учителя. — Это вам, молодым: техника! А у нас ее нет, что ли? И у нас техника. Просто нам не все говорят. А я знаю, наши тоже готовятся. Немец придет, а его уж ждут. Да с припасом. Вот он удивится-то, — хихикал Абрамов. — Как же, сказали тебе! — опять встревала щуплая и шустрая баба Феня, о которой никто не знал, сколько ей лет, а она скрывала; бабой Феней ее звали чуть не с молодости, хотя у нее никогда не было семьи, а стало быть, и внуков. — Тебе скажешь, а ты все и выдашь неприятелю. Я зна-а-аю, — и крутила пальцем, выпившая и уже раскрасневшаяся. — Ничего не выдам, — отчего-то обижался учитель Алексей, тоже нетрезвый, да и слаб он был против остальных. Но на него уже не обращали внимания.

— Да видел я немца, — важно говорил бородатый дед Степан, воевавший еще в первую войну и оттого считавший себя специалистом. Злые языки, правда, утверждали, что всю войну он прошагал с обозом, там его и зацепило осколком несильно, о своем ранении дед упоминал часто. — Дохлый народ! Против нашего мужика ничего не сможет. Один наш ихних, — он посчитал, загибая пальцы, — троих, а то и четверых уложит. — Но техника, — не унимался учитель, подняв, в свой черед, палец. Но на него прикрикнули: — Да цыц ты, надоел, проклятый! Сиди уж, раз пригласили. — А я могу и уйти, — говорил нетрезвый учитель, приподнимаясь. Его усадили обратно. — Главное, чтоб голода не было, — проговорила ни к селу ни к городу тетка Клава. И с этим все были согласны, закивав; прошлый голод многие помнили. — Да уж, — заговорили между собой, — голод хуже войны, да и войны без голода не бывает. И сейчас же за столом возникло, будто встало, нечто грозное и серьезное, что к разговорам о битом немце не сведешь. Замолчали, задумались. Тетка Клава, так всех расстроившая, жила через два дома, муж ее помер, детки разъехались, и делать ей было нечего. Вот она и заходила к Валентине по-соседки и о перипетиях ее отношений с Иваном все знала; что видела, о чем Валя сама рассказала, за что и кляла себя. Вот и теперь Клавка время от времени вскидывала на Валентину зоркие, острые глазки да еще заговорщицки поджимала блеклые губы, мол, ничего, отобьемся, ты, главное, не бойся, и я за тебя. Эти Клавкины губы и взгляды раздражали Валентину.