Необходимое убийство - [6]

Верка слушала, будто ожидала чего-то, что еще не сказано, но непременно, вот-вот, и будет, — во все уши, глаза, остренькие, со слезой, ноздри, губы и даже торчащие, с утра заплетенные матерью, отливающие желтизной косички тоже слушали изо всех сил. Отец, благодушествуя, иногда называл ее рыжей. И правда, рыжая, но уже отвлекаясь от сестры, прислушивался к тому, что тянул обомлевший и подобревший от самогонки отец Николай, прерываясь лишь на то, чтоб зажевать огурчик или грибок. Пьян поп… нет, жуй поп гриб гроб груб… или грабь гроб, все равно, внутренне рассмеялся Юрка стихотворению, которое недавно в классе проходили, но, вспомнив про гроб, опять расстроился, видно, не уйти уже от него.

— Ты теперь одна, тянул свое поп, — слышь ты, Валентина-свет-Петровна, одна, значит, ты и должна понимать, что, раз у тебя дети, благодарю, хорошо, — отнесся к соседствующей с ним Анне Петровне, интеллигентной беловолосой женщине с параллельной улицы, недавно еще учительствовала, а теперь дома, с внуками, ссыпавшей ему квашеной капустки, — так, дети (зажевал капустой), которых ты и должна, что? да, поднять, обучить, воспитать, а они у тебя хорошие, дети, глянь-ка, умные да красивые, это твое Божье благословение, им-то теперь ты особенно нужна, вот ты дууумай, тянул отец Николай, как да что им лучше, спаси тебя Христос, достаточно (Анне, подкладывающей ему блинцов), ну, и, конечно, люди помогут, вишь, сколько их к тебе пришло, а значит, небезразлична ты им, спаси Христос (ей же), но и ты тоже сама, ты работай, трудись, скорби, конечно, по мужу своему, но не безмерно, а… да, умеренно, потому что дети твои и никого же, кроме тебя, у них не имеется, и ничто же не должно тебя от них отвлекать более необходимости, Валентина ты моя, Валентина…. Подразумеваю в том числе и скорбь. (Жевал задумчиво.)

* * *

Отца Николая слушали невнимательно. Близ сидящие кивали ему и сейчас же опять отворачивались. Но разговоры притихли. Те, кто продолжал беседы между собой, старались говорить из уважения шепотом и косясь на батюшку, чтоб не заметил. Валентина слушала отца Николая с вежливым напряжением, уставившись в черную бороду, чуть ниже рта, и немного со страхом, будто ожидая, что поп возьмет и проговорится. Но если б ее спросили, о чем мог проговориться поп, ни о чем не ведавший, она бы не знала, что отвечать. Уверенность, вошедшая в нее вместе с верой в Христа, иконы и церковь, что священник все и всегда знает наперед, теперь пугала ее безо всяких на то разумных оснований или доводов.

— А ты вот, батька, лучше другое возьми, — неожиданно вмешался, прервав отца Николая, Петр Васильев, работавший с мужем Иваном вместе, но живший в соседнем поселке и каждый день ездивший спозаранку автобусом; и все сейчас же испуганно замолчали, оглядываясь. Даже обыкновенные за столом шевеления прекратились.

— Что взять-то? — растерянно спрашивал отец Николай.

— А во-от что, я и говорю. Жил да жил человек, был мужчиной, значит, работал, ну выпивал немного, ладно, а потом взял да и окочурился. И заметь, батька, ни с того, можно сказать, ни с сего.

— Да пииил он, сам сказал. Через водку, прости-господи, и помер, — неуверенно вступила суетившаяся с блюдами, подать, принести, подложить, поставить, тетка Прасковья и, приостановившись, переморгнулась с теткой Авдотьей, помогавшей ей. Та тоже встала столбом по другую сторону застолья. Валентину-то они сразу усадили за стол рядом с батюшкой: сиди, сиди, ты хозяйка и горе у тебя, а мы тебе послужим.

— Что ж, что пил. Все пьют. Да не все от этого умирают.

— На все воля Божья, — отвечал, вразумляя, отец Николай.

— На все… Ну, или человеческая, — не отступался Петр.

— Это кака такая человеческая, — вскинулась окаменевшая было Валентина. — Ты мели, мели, да не заговаривайся. Отвечай теперь перед всеми, раз вызвался: какая человеческая?

Она уже пришла в себя и готова была биться. Подумала, что так даже лучше, что сейчас, в собрании, а не потом: шепоты и пересуды. Все напряженно следили за так вдруг возникшей перепалкой, забыв о еде, но более всех — Верка, поставив локотки на липнущий стол. Началось! В Юрке холодным скользким ужом ползал страх.

За этот день, с утра, только вынесли гроб с мужем, Валентина будто вновь ожила, как давно с ней не бывало, лет уж десять как, когда Иван ее был еще справный мужик, любивший ее, а не скандалист и пьяница, похорошела да помолодела, щеки горят, украдкой прикладывала к ним ладони, не помогало, и не от водки, которой не пила, лихорадило, но и это ей шло, глаза странно и одновременно привлекательно сияли, ловила на себе подозрительные взгляды, пугалась, но поделать ничего не могла, будто вело и владело что-то ею изнутри, и даже худоба казалась теперь не болезненным признаком, незаметно превратившись в стройность нестарой женщины, объявилась в ней легкость, будто сейчас вот взлетит; Юрка глаз отвести не мог.

— А такая вот, — отвечает безразличный к ее новой женской прелести Петр, — что ложится с тобой муж живым, а утром он уж мертвый. Это как понимать? А ты говоришь: не знааю (передразнивал). Кто ж знает тогда?