Необходимое убийство - [4]

* * *

К гробу быстро привыкли и уже почти не замечали, как будто он стоял тут всегда. Кроме гроба, в столовой появились два венка — оба с работы, один — от профсоюза, другой — прямо от сослуживцев. И много цветов. Их приносили и клали в гроб, где они вяли.

Крышка гроба прислонена к стене.

На третий день гроб вынесли. В дверь не проходил, управлялись с ним долго, то одним боком, то другим, стоймя, придерживая покойника. Вкинули в кузов грузовика, один мужчина забрался и стоял наверху, двое подталкивали снизу. Вкинув, попрыгали следом.

Грузовик от завода пригнал тот самый дядя Коля — и по-соседски, и потому, что считался приятелем Ивана, во всяком случае, выпивали вместе, когда не ругались. Но был и шофер, человек незнакомый. Он и потом, после кладбища, отогнав грузовик обратно, вернулся на поминки. И сидел со всеми, на него не обращали внимания. Посидел и ушел.

Повезли в церковь. Большой беленый храм через улицу был многолюден и душен. Кроме Ивана, отпевали еще старушку, которую Валентина знала, остановившись на улице, подолгу разговаривали. Старушка была согбенная, невесомая и очень смирная. И незнакомую, утонувшую в пруду девочку. Мужики выходили покурить, потом втискивались обратно. С новопошитой сумкой через плечо, в ненадеванных светлых юбке и кофте и светлой же косынке, Верка выглядела очень пригоже. Носилась, как бабочка, по затоптанной толкущейся церкви. Выныривала из-за тел и вновь исчезая. Присаживалась, вздохнув крыльями, перед утомленной матерью и снова несется куда-то. Валя тоже поднималась вслед со скамьи, крестится, бормочет сухими губами. Юрка стоял в стороне, не зная, куда девать руки. Все это было очень неприятно и злило. Но целовать отца в лоб, как положено, Верка боялась.

Потом погрузили гроб опять, разобрались, кто на какое отпевание. Оказалось, к Ивану пришли многие и с их стороны поселка, и с другой, более городской; там располагался и завод, кормивший половину населения. Поселок разделялся надвое железной дорогой. Ивана любили. Пьяный — злой, а трезвый был отзывчив и незлопамятен. То есть не помнил чужого зла, а ему не припоминали его.

Один за другим полезли в кузов, устроились вокруг мешавшего гроба; в движении тыкался и толкался в колени, его отодвигали. Женщины в платках, мужчины — в картузах и шляпах. Юркнули ко всем и Верка с братом. В просторную кабину сел тучный крестоносный батюшка, отец Николай, со служкой; у того кадило на одном колене, длинная толстая свеча — на другом, а он вцепился в нее рукой, и с еще одним прихожанином. Теснились. Кто не поместился в машине, пошли, растянувшись, следом. До кладбища — три километра. Грузовик ехал медленно. В тишине. Пока в кузове кто-то не затянул песню, грустную, потом еще одну. Развеселившись, кто-то начал было плясовую, но на него шикнули, и он, устыдившись, примолк. Всем стало неловко. У счастливой, с непокрытой головой, Верки (потеряла, пока лезла) развевались волосы. Ехали как на субботник. Остановившись невдалеке от уже вырытой могилы, сняли гроб, понесли на руках, сторонясь оград в узком проходе. Впереди священник с кадилом, служка со свечой кружит за ним.

Пока опускали, отец Николай еще бормотал и пел, размахивая кадилом, ему подтягивали, кто знал. Поверх гроба побросали монет на дорожку и земли, каждый по горсти, проходя. Стали засыпать. Отойдя, смущаясь, мужчины выпили припасенной с собой водки. Поп делал вид, что не видит. Покойный ворчал, ворочался в земле и завидовал. Заполнив кузов, поместились теперь все, потянулись в обратный путь. Теперь ехали быстрее.

* * *

На кладбище мать не поехала. Вместе с двумя соседками, теткой Прасковьей и теткой Авдотьей, возились у плиты и стола, готовились. Тесто уже подошло к тому времени, Валентина вынула жбан из шкафа, и Прасковья лила половником на шкварчащую сковороду, пекла. А Валентина с Авдотьей толкались у стола, сыпали изюм, резали закуски, доставали и открывали огурцы и помидоры. Накрывали на столы, со двора внесли второй и пройти было совсем почти негде, уже торопясь: тарелки, приборы (как любила говорить Авдотья, кому-то подражая). По именам считали гостей, сбивались, начинали сызнова. Четное, ах, четное, сокрушалась прислушавшаяся Прасковья, покончившая с блинами и теперь достававшая и ставящая бутылки. Да и ладно, возражала ни во что, кроме Христа, не верящая Валентина, — не прогонять же. — А хоть бы и прогнать, упорствовала Прасковья. — Не то добра не будет. — Ну и ладно, возражала Валентина, — не у тебя же. Она уж и не рада была, что воспользовалась помощью.

Выпивки было много. Все тот же неутомимый Николай съездил на станцию, закупил в гнилостно пахнущем овощами сельпо ящик водки. Да Тимофей-сосед принес литровую бутыль самогонки. Должно было хватить. За Тимофеем числилось многое. Например, он прибил их собачку Белку, безобидное, но надоедливое создание, бегала везде, лезла, лаяла, подозревала Валентина, но доказать ничего не могла; а Белка два дня пожила тогда да и околела. Противный был мужик, однако принес, не отказываться же. Во все время готовки соседки любопытствовали, как да как такое случилось, что ты и не замечала ничего и не предвидела, может, чувствовал себя плохо накануне, приставали с расспросами. А она в десятый раз отвечала, что и сама не понимает или а я знаю? Просыпаюсь утром, а он уж холодный лежит. И ведь, говорю ж, никаких предвестий. Ну, выпил. Так ведь тоже как всегда. Нет, чувствовал себя нормально. Не верили. Покачивали головами, переглядывались, перемигнувшись. Но, догадавшись, что не добьются больше ничего, отстали. И она успокоилась.