Необходимое убийство - [3]

Мебель в доме — большей частью тоже его изготовления. Стулья и табуретки плодились без меры, с прямыми ножками, гнутыми, со щелями в сиденье и без, не столько нужные, сколько занимавшие его время и задумчивость. Светлые и свежеобструганные, теплые на взгляд, разбегались по комнатам. А потом темнели на воздухе. Он же их и крушил потом в ярости об пол и стены, а Валя выносила обломки. А с завода приходил пьяный всегда и с собой приносил. Дома добавлял, а они сидели в комнате на кровати и жались, сначала втроем, пока Юрка не вырос и не стал приходить поздно, да и хорошо, а то б дрались, и тогда уже вдвоем с мамой. Сам сидел в столовой, а выпив, уже звал мать. Она приходила, покорно садилась напротив, сложив руки. Он: — Выпьешь? Она: — Нет. Он: — Не выпьешь со мной? (грозно). Она: — Хорошо, налей. (Верка слушала из комнаты.) Он наливал, и мать осторожно пригубливала, отставляла. И он уж больше не приставал.

Сначала бормотал, ругался, кажется, забыв о жене, она вставала и тихонько возвращалась в комнату, присаживалась рядом с Веркой, рассказывал какие-то истории, из которых мать ничего не понимала и от этого боялась больше, оскорбившие его, в которых возникали и исчезали шофер грузовика, кладовщик, директор, этот чаще всего, сосед дядя Коля, с которым в другой раз он мирно пил вдвоем, и Гитлер с Антантой, затевавшие войну, а тогда что ж делать, придется, и мне придется, у-у-у! Антанту Верка представляла косоглазой злой девушкой, вроде соседской Аньки, любившей исподтишка наподдать кому-нибудь помладше ее. Потом принимался кружить по дому, размахивая руками, ну началось, шептала мама, как будто то, что до этого, началом не было, натыкаясь и разбрасывая мебель, и тем ее обнаруживая, подбирал с полу стул или табурет и в стену швырял. Тогда мать сама ввязывалась, вроде и не надо бы, но то ли мебель жалела, а он уже и ее колотил, неловко и не попадая, но от этого не менее страшно, а мать ловила за руки. Верка забиралась от них в шкаф и пряталась среди свисающей и пахнущей одежды. Иногда засыпала. Когда отец угомонится, распластавшись на кровати, спящую Верку мать извлекала из шкафа и относила к ним на веранду.

* * *

Два дня гроб стоял на столе, и они ели в комнате. Мать стелила скатерть на кровать, а они усаживались вокруг. Почти походная жизнь нравилась Верке, она забиралась с ногами. Кроме кровати, в комната были: низкорослый комод с бельем, пятиступенчатая этажерка с разным, аккуратно сложенным или расставленным по полочкам — вязанье, мотки цветной шерсти, коробка с нитками, ножницы многообразных размеров и форм, мать шила, всего и не упомнишь уже, статуэтки: клоун в красном, умирающий лебедь-балерина, другой лебедь с одним крылом, второго не было, и ей кажется, что всегда; шаткую этажерку отец Иван отчего-то не трогал. А на самой верхушке, как на елке, — тяжелый радиоприемник, весь деревянный, но с круглым, затянутым кожей окном. За окном пели и разговаривали, и оно раздувалось от напряжения.

Приемник муж принес с работы. Сначала стоял немой и глухой. Но потом Ваня залез внутрь, долго возился, а разобравшись, что-то поправил, и приемник хрипло заголосил. И швейная машина в углу, самое интересное, очень тяжелая, не сдвинешь, чугунная, с большим колесом в редких гнутых перекрестиях и тугой, тяжелой педалью, которую можно было качать. Верка любила садиться за нее и качать педаль, как будто в автомобиле или трамвае, она раз видела, когда ее брали к родственникам в Москву, напрягаясь всем телом, и еще — вертеть колеса. Потому что было еще одно — маленькое, в частых пухлых спицах. То маленькое, то большое. Тем меняя управление. Нижнее тихо угрожающе гудело, а верхнее молчало, только шелестело. И спиц не видно. А мама боялась, что палец попадет под иглу (это называлось: «вот пришьет тебя — будешь знать»), потому сразу же подбегала и иглу вытаскивала, но из-за машинки не прогоняла никогда. Беспорядочное и беспородное стадо стульев. Два шкафа. Кроме платяного, он же — убежище, домик («как в домике»), пещера, дремучий лес, сходство с которым обеспечивалось густо свисающей одеждой, — шкаф книжный. В котором книг пока было немного, почти пустой; мама иногда приносила и бережно ставила: Тургенев, Толстой, Горький. Но сама еще не читала. Зачем тебе? — смеялся Иван. Это детям, — уверенно заявляла она и поджимала тонкие губы. А он не спорил. Уверенная, что им понадобится. Когда Верка подросла, уже после войны, а Юрка уехал, книг стала покупать больше. А однажды взяла почитать. И увлеклась. Читала теперь регулярно. А недочитав какую-нибудь, торопилась к ней, скоренько доделывая домашнее: домывая, доваривая. Вокруг плиты собирался и стоял, не уходил, густой вкусный чад. В книгах рассказывали о жизни, которой она не знала, и о людях, на нее не похожих, давно живших и в других условиях, любивших, умиравших, тоже обманывавших, убивавших, но по-другому, часто из-за денег, иногда от любви.

Икон в комнате не было. Боясь, мама отнесла и развесила их в вечно запертом сарае, прикрыв сверху темной тряпкой. Никогда туда не ходила, а молилась в пустоту, лежа рядом с храпящим мужем. Зимами, когда ребята спали рядом, через пустой, без двери, проход, Верка слушала шумный шелестящий шепот матери, казавшийся то страшным, то, наоборот, убаюкивал. В конце 50-х, осмелев, мать вернет в комнату попорченные мухами темные иконы.