Необходимо для счастья - [131]

Косы стихали не сразу, как по команде, это же не армия, не артиллерийский полк, где один только раз в три года выбилась из общей колонны пушка, да и то сразу изуродовала саманную баню; они стихнут постепенно, и даже не стихнут, а тонкий их звон станет перемежаться и потом сменится веселым вжиканьем брусков и наждачных смолянок, а за утихающим вжиканьем послышится говор мужиков у конюшни, а за этим говором последует скрип рыдванов и ржанье лошадей, а потом улица запестреет ситцевыми платьями баб с граблями и узелками в руках, и торопливые их крики, смех, последние наказы домашним сольются в общий гомон, и этот гомон станет удаляться, стихать и постепенно стихнет совсем, если не пойдешь за ним в луга.

В лугах мужики уже разделились на две группы — косцов и стогометчиков, а бабы собрались в третью и работают между этими группами: сгребают рядки просохшего сена.

Эта последняя группа видится мне особенно яркой, потому что разноцветье косынок и платьев постоянно движется, бабы неумолчно говорят и смеются, мелькают отбеленные травой и солнцем легкие грабли, и сено, которое они ворошат, скатывая в пушистые копешки, излучает все запахи луговых трав, земли и солнца. Я не знаю других запахов, которые пробуждали бы во мне чувства радости и доброты, вот разве что запах цветущей ржи, когда она течет и колышется под легким ветром неторопливыми волнами, вызывает подобное ощущение спокойной удовлетворенности.

Стогометчики тоже работают шумно и весело. Они заложили сразу несколько стогов, возле них снуют одноконные рыдваны, подвозя от баб легкие копешки пахучего сена, фыркают лошади, переговариваются мужики, в небо взлетают зеленые облачка сена.

Косцы работают молча, и похожи они в это время на солдат. Высокий плечистый мужик по праву лучшего косца идет впереди, будто командир взвода, а за ним, строго соблюдая дистанцию, покачиваются в такт взмахам рук остальные. Трава отступает перед ними, клонится со стоном и послушно бежит зеленой строчкой в рядок, такой же ровный, как две сплошные полосы следов, оставляемых косцом, который передвигает ноги, не отрывая их от земли.

На середине участка плечистый высокий мужик останавливается передохнуть и точит косу. Его остановка служит как бы общей командой: встают все, и над лугом плывет мелодичное, с оттяжкой, вжиканье наждачных смолянок. Даже последний, самый крайний косец, который сделал всего несколько взмахов на новом рядке, остановился — он не может выбиться из общего ритма.

А потом высокий мужик пойдет вдоль своего рядка обратно, подняв сверкающую косу на потное голое плечо (рубахи сняли все на первом заходе), и за ним один по одному будут идти другие косцы. Собравшись вместе на конце участка, они напьются хлебного квасу и станут курить, пока их вожак не скомандует протяжно и весело: «За-хо-оди-и-и!»

Всю эту картину я вижу, слышу, ощущаю, но где же Курыль-Мурыль? В селе он был, на лугу пропал. Не вижу я его. Все знакомые односельчане здесь, а его нет. Поздним вечером он придет в село с косой на плече, такой же усталый и счастливый, как и весь народ, но придет он в село один. И сеном своим — это я помню точно — Курыль-Мурыль никогда не пользовался. То ли увозил его злой человек, то ли оно гибло от потравы скотиной, только не пользовался. А косил он каждый год, всю свою жизнь.

Такой грустный конец у красивой сказки мне всегда был непонятен, я пытался вспомнить слова и не мог. Может быть, потому, что, вспоминая, я видел самого сказочника, его расстроенное лицо и рядом милиционера или военного, который торопил его, и сказка прерывалась непонятным разговором.

— Предписано, и надо выполнять, — говорил милиционер-военный.

— Тут моя родная земля, — отвечал ему старик.

— Земля давно не твоя, а общая, не задерживайся.

— Здесь же люди свои, крестьяне, — цеплялся старик, взяв меня на руки.

— Не крестьяне, а колхозники. Давай топай, не задерживайся!

— Он сказку говорит мне, сказку! — кричал я в отчаянии на милиционера-военного.

— Да, да, сынок, сказку. Я сейчас… «Жил-был Курыль-Мурыль…»

— Отпусти мальчонку и иди. Ну! Чего ты им заслоняешься?!

Не запомнил я слов, не сумел, сил тогда не хватило. А дедушка Курыль-Мурыль не вернулся.

Из разговора взрослых я знал, что Редькин Кузьма — вот как его звали: Редькин Кузьма… Иванович! Да, Иванович, верно! — пришел совсем, но житье ему определено не в родной Хмелевке, а где-то далеко, не то в Киргизии, не то на Кавказе. В горах, словом. Семья у него извелась в дальнем нежилом краю, а сам он уцелел и вот пришел.

Я помню, что в село пришел накануне сенокоса, народ был дома, взрослые узнавали его и здоровались, некоторые приглашали зайти. Он заглядывал ненадолго и потом опять шел улицей, в пыльных сапогах, бородатый, с котомкой за плечами.

Его приглашали многие, и на другой конец села, где мы жили, он пришел сильно пьяный и с песней.

Хлопцы, чьи вы будете?

Кто вас в бой ведет?

Кто под красным знаменем

Раненый идет?

Он шагал напряженным строевым шагом, из-под сапог брызгала струйками мучнистая серая пыль.

Голова обвязана,

Кровь на рукаве,

След кровавый стелется

По сырой траве.

Мы, ребятишки, бежали следом, стараясь топать в такт песне.