Парфенька Шатунов ждал такой удачи шестьдесят с лишним лет [1]. И хоть верно говорят о краткости человеческой жизни, но шестьдесят с хвостиком – это подлиннее навозного и даже дождевого червя, которых Парфенька наживлял на крючки своих самодельных удочек. Наживлял и ждал сказочной поклевки. А когда долго ждешь, чего только не придет в твою праздную рыболовную голову.
В чудо верят двое – удачливый и неудачник. А также все межеумочные, постепенные люди. Парфенька считался удачливым рыболовом на Средней Волге, и жажда сверхъестественного явилась к нему не компенсацией неудач, а развилась именно потому, что он был удачлив, и развилась постепенно, с годами, из понятного желания рыболовного лидера быть на высоте и соответствовать постоянно растущим требованиям современности. Короче, Парфенька намечал определенный пик рыболовной удачи, растил в себе профессиональный идеал, представление о котором с годами вышло за грани реального.
В принципе идеал недостижим, но вовсе не потому, что его нет и не было в действительности, что он только отражает заветные чаяния людей или отдельно взятого человека, но главным образом потому, что идеал все время меняется вместе с человеком (и человечеством), уточняется, становится шире, отодвигается, углубляется и так далее. Это элементарно. Точно так же менялись и представления Парфеньки Шатунова о его рыболовном чуде.
В детстве, лет с пяти-шести, он добывал несколько окуньков или плотвичек, а мечтал об улове взрослого рыбака. Подростком он достиг своей мечты, но тянулся уже не за количеством пойманной рыбы, а за ее качеством и величиной добытых экземпляров, почитал искусство, с каким эти экземпляры добыты.
Например, клюнул здоровенный окунь-горбач. Но разве такой клюет – такой хватает наживку, как волк ягненка, пробочный поплавок, булькнув, исчезает на твоих глазах, ухает вдогонку испуганное сердце: оборвет, стервец, леску! И вот исхитряешься удержать его, изматываешь, подтягиваешь, отпускаешь, опять подтягиваешь, выводишь… А потом шествуешь с ним серединой главной улицы, несешь его, разбойника, на кукане, а встречные хмелевцы ахают, качают хозяйственными головами и вздыхают.
Или взял судачок. Соблазнился, глупый, розовым червяком, его манящими танцевальными извивами. И опять ореховое удилище дрожит в напряженной руке – судак не деликатничает, вгоняет тебя в пот и озноб своими рывками, не на тросе ведь держится, не на лодочной цепи или пароходной чалке. Но в том-то и искусство, умение твое, что невидимая та жилка, которая лопнет на берегу как прелая нитка, в воде удержит резвого судака, и ты добудешь его, искусно гася тяжесть и силу рывков сопротивлением гибкого удилища, чуткой руки и не очень надежной лески.
В беспечальной юности это искусство для искусства, чуточку подпорченное тщеславием, хоть и не проходит, но становится недостаточным, потому что тебе надо теперь выделиться с серьезной целью, отодвинуть хмелевских парней и даже друзей, чтобы самому стать первым, лучшим, а для этого надо совершить что-то исключительное, равное чуду. Например, поймать трехпудового сома… Ладно, пусть двухпудового… Ну, хорошо, пусть только пудового, хотя в старой Волге водились звери на два центнера с гаком. И вот, согнувшись под грузом, ты тащишь пудовика домой, а хвост его волочится по мокрой траве, еще не отряхнувшейся от росы. И сколько тут встречных, сколько удивлений, восторгов, тайной зависти! Твои товарищи только еще встали, а некоторые и не встали, дрыхнут без понятия день только-только начинается, а ты уже с добычей. Но главное – об этом узнает (а повезет, так и увидит своими глазами) твоя светлокосая, синеокая, с вот такой вот грудью, Поля, Пелагея Ивановна, пригожая хоть спереди, хоть сзади, хоть с боков. Ведь это к ее ногам положены твое искусство, твоя любовь, твоя жизнь. И честолюбцем ты стал ради нее, презрел на время товарищей, забыл родных и друзей. Неужто все зря? Неужто не узнает, не оценит?
И Поля конечно же скоро узнала о его подвигах, увидела богатые трофеи, – не только окуней и подлещиков, но и сомов, налимов и щук – оценила его уменье и вознаградила сияющей улыбкой, свиданьями, согласием выйти замуж, замужеством, детьми, любовью, потому что дети без любви не бывают, внуками, наконец. И только потому, что у Парфеньки Шатунова клевало. Потому, что он везучий. Потому, что не позади, а, как полагается, впереди него мчалась молва о необыкновенном его таланте и удачливости. И, наконец, потому, что в будущем его ждало чудо. Только его, и никого другого. В это давно уже верили все хмелевцы, в это поверил со временем и сам Парфенька, хотя зачем ему теперь чудо, когда главная цель достигнута и любовь Пелагеи завоевана.
Вечно улыбающийся, мечтательный, занятый только думами о рыбалке, Парфенька считался легкомысленным и пустым человеком – в этом его самого и хмелевцев убедила ненаглядная Поля, Пелагея Ивановна, забравшая всю власть в доме сразу после свадьбы. Но эта же Пелагея окончательно утвердила односельчан в рыболовной исключительности Парфеньки, его талантливости, в его узкой специализации. «Ничего больше не знает, паразит, – превозносила она мужа. – Была бы Волга да удочки. И ведь ловит, ловит, негодник! В любую погоду без рыбы не придет, грома на него нету». И сообщала, каких утром сазанов (судаков, щук, лещей) он приволок: крупные, мясистые, вкусные, как поросята. Приходите, пока свежие, завтра опять принесет.
