Необходимей сердца - [22]

— Мне очень грустно.

— Почему?

— Мы живем в обществе, а у него свои законы.

Он испугался, что она уйдет. Вот сейчас. Навсегда. И он не знал, чем остановить ее. Чтобы любить, оказывается, мало одной любви, нужно еще что-то, ну, например, чтобы мужчина был старше.

— Ты не права. Я в этом уверен. Ну и пусть мы будем белыми воронами.

— Белых ворон заклевывают. Поверь. Я знаю. — И глубоко вздохнула.

Ее глаза не смотрели на него. Он взял ее руку и стал гладить ее пальцы. Подушечки были гладкими, словно от частой стирки. Она не уходила, и он предчувствовал, что увидит ее не раз.

Был тихий час, и Матвей смотрел в окно палаты мальчиков. Дети успокоились быстро — на улице было тридцать градусов, и после купания в бассейне с каким удовольствием ложились они в постель. Сон сразу, точно вода, обнимал худенькие тела.

Послышались шаги в коридоре, вошел Семин:

— Твои спят?

— Спят.

— И Гущина спит?

— Гущина не спит. Приходил ее отец и забрал ее. Ему начальник разрешил.

— Папаша и тебя надул, как меня. Мне тоже сказал, что начальник разрешил ему с дочерью побыть. А начальник не разрешал. Сейчас пришел ко мне и говорит: «Почему койка пустая?» Я ему объясняю. А он мне: «Сыскать!» Любой другой ребенок скажет: «Ему можно, а почему мне нельзя». Что отвечать?

Пошли к футбольному полю.

— Давай покричим.

— Давай.

Сложили руки рупором.

— Три, четыре…

— Гу-щи-ны! — треснула тишина. Голос цеплялся за ветки, не желал исчезать, и после него быстро склеивалась тишина.

Крича, прошли по лесу. Никто не откликался.

— Идем, — сказал Семин. — Никуда они не денутся, и нечего гоняться за ними.

— Начальник нас на вертел педсовета наденет.

— Ты в первый раз в лагере, потому и боишься. Мы ни в чем не виноваты.

В лагере встретили начальника.

— Придет Гущин — сразу ко мне, — повелел он. — Матвей поднялся на второй этаж. Постель Гущиной пуста. Катя вышла из второй палаты девочек:

— Не нашли?

— Нет.

— Что ты так переживаешь? Никуда они не денутся.

Шаги в коридоре. Гущина. В руке — гостинцы. Матвей сделал вид, что ничего не случилось.

— Наташа, ты с папой?

— Да, он внизу.

— Иди спи.

На скамейке перед подъездом сидел отец Гущиной, — невысокий, сухой, в очках.

— С вами Владимир Иванович хочет поговорить.

— Пошли, — с угрозой откликнулся тот.

Шагали быстро, нервно. Отец Гущиной заговорил на ходу:

— Дочь моя недовольна. Говорит, что вожатые ругаются, дерутся, едят гостинцы детей. Нужно навести здесь порядок. Начальником и старшей пионервожатой она очень довольна, а тобой и Катей — нет.

Таня Гущина — тихая девочка. Возьмешь ее играть, через десять минут она опять одна, опять в стороне с куклой. Позовешь второй раз — и опять она отойдет от ребят.

— Это неправда! — Вся беспочвенность обвинений обескуражила Матвея.

Подошли к начальнику. Отец Тани стал говорить ему все то, что высказал Матвею.

Начальник объяснил, что нельзя брать детей в тихий час, что после встреч с родителями у детей часто болит желудок, поскольку родители перекармливают детей, привозят им торты, пирожные, а крем успевает испортиться, да еще в такую жару. А для отца Гущиной сделано исключение, поскольку его жена лежит в больнице и ей предстоит сложная операция.

Они сдвигали слова, как тяжелую мебель. Отец пригрозил написать куда следует.

— Владимир Иванович, — вмешался Матвей в их разговор. Он не мог молчать. — Пойдемте к детям! Если хоть один скажет, что я или Катя кого-то тронули пальцем, — гоните, наказывайте, как хотите.

— Не волнуйтесь, — сухо ответил начальник. — Произошло какое-то недоразумение.

Глаза отца спокойны, как лужи в безветрие. Матвей отвернулся, чтобы не видеть Гущина. Взгляд его уперся в ствол, еле заметные ползли в его лабиринтах муравьи.

— Иди в отряд, — приказал начальник Матвею.

Вечером, когда улеглись спать, Матвей услышал плач. Он вошел в палату. Гущина плакала. Отец рассказал ей об операции, которая предстоит матери. Ай да папа! В минуту душевного горя, в слабости многие подсознательно перекладывают часть своего горя на других. Здесь «другими» оказалась собственная дочь.

— Таня, не плачь, пожалуйста, — Матвей присел к ней на кровать. Сквозь одеяло чувствовалось, как сильно дрожит ее тельце.

— Папа сказал, — слова еле пробирались сквозь слезы, — что на операции мамочка может умереть… А я этого не хочу. Я хочу, чтобы мамочка жила всегда-всегда…

Ком встал у Матвея в горле.

Таня еще хотела что-то сказать, но проглатывала слова. Матвей гладил ее спину сквозь одеяло, а девочки с надеждой смотрели на вожатого, точно и они ждали от Матвея помощи.

Матвею открылся смысл отцовской лжи. Он оболгал вожатых, боясь за то, что и с дочерью может что-то случиться во время материнской болезни. Каким-то, ему одному доступным неестественным чувством он испугался за дочь и решил, что вожатые и начальник будут уделять ей больше внимания, если он пожалуется на вожатых. На время страданий за мать отец хотел как бы освободить себя от страданий за маленькую дочь, которая всегда была необщительной. Но как все вышло нелепо, мерзко! Неужели нельзя поговорить по-человечески?

— Танечка, а у мамы где болело? — спросил Матвей, когда Таня немного успокоилась.