Необходимей сердца - [13]

Словно пожалев старого человека, ветер улетел с улицы. Падали редкие снежинки, одна из них попала на веко Настасьи Ивановны, и она, освободив от двух надетых друг на друга варежек левую руку, провела по глазу пальцем, избавляясь от снежной слезинки. На улице было много режущего глаза света, сугробы сияли, точно обсыпанные мелким-мелким стеклом. Деревья не казались мертвыми, как вчера, — в ветвях затаилось выражение какой-то непонятной мысли. Однообразный скрип снега под калошами навевал покой. Радовало, что ноги не скользили по исчезнувшему под ночным снегом предательскому льду и идти можно было безбоязненно и не содрогаться внутренне при каждом мало-мальски неосторожном шаге. И дома в этот солнечный зимний день будто бы улыбались.

Настасья Ивановна шла, втянув голову в плечи, как бы стараясь занять еще меньшее пространство, чтобы не мешать своей усталостью и бедой чистой и светлой от снега жизни.

Вдруг вспомнила, что еще не кормила голубей.

Мать всегда кормила голубей — крохи хлебные не выбрасывала. Выбрасывать хлеб было для нее таким же преступлением, как не вернуть долг или убить живое. — Если она видела кусок хлеба на улице, то непременно поднимала его, где бы он ни валялся, не стесняясь насмешливых порой взглядов прохожих, и поднятый хлеб был радостен ей, она понимала, что спасала этим чей-то труд, как бы воздавая людям, взрастившим хлеб этот, за добро — добром.

Хлебушек…

Настасья Ивановна крошила голубям хлебные корки и приговаривала:

— Налетались, и хорошо, и ко мне вернулись. А я вас всегда покормлю, а вы меня не забывайте. — И радовалась, что может помочь живым существам.

И голуби ходили так, словно понимали ее, и произносили свои голубиные мысли вслух. А мать продолжала:

— В небо меня с собой зовете, а я с вами не полечу.

И голуби замолкали, соглашаясь с ней. Слушали ее и задумчивое пространство двора, и надвинутое на крыши съежившихся от холода домов небо.

Насытив голубей, она шла дальше.

Особенно черны были в этот белый морозный день зимы вороны. Они летали словно слепые, с тяжелым хозяйским карканьем, откормленные тела сильно тянуло к земле.

Глаза ее почти безжизненно лежали в углубившихся глазницах, тускло отражая живую небесную голубизну. Настасья Ивановна взглянула на солнце, точно хотела убедиться — на месте ли оно, но солнце больно резануло по глазам.

Взгляд ее упал на придорожные тополя, она вспомнила их летними, зелеными, и ей захотелось увидеть листья на них, хоть один разок еще… Сейчас корни тополей были прикрыты снегом, а летом заметно было, как они выходили из земли, словно хотели посмотреть на белый свет. Кое-где на тополях давно погибшие от холода тяжелые листья шевелились как живые.

Дорога осторожно вела Настасью Ивановну сквозь сонные деревья.

Дети радостными улыбками провожали пирамиды елок, уютно устроившихся на плечах отцов. Елки выглядели не ощетинившимися, как в лесу, а податливыми и добрыми.

Женщины шли в красивых шубах, и жизнь показалась Настасье Ивановне такой же разноцветной, как эти шубы.

Перед землей снег шел медленнее, чем в небе, точно раздумывал: не вернуться ли ему назад.

До магазина от дома Настасьи Ивановны идти десять минут для молодого человека, но ей понадобилось на это морозное расстояние почти сорок, а ей казалось, что она шла быстро. Сердце не давало о себе знать, и это состояние было для Настасьи Ивановны покоем.

В гастроном она не зашла, а уверенно минула его и, осторожно перейдя узкую улицу, где почти не было движения, направилась к газетному киоску.

Издали киоскера не было видно — продал газеты и ушел, простучало ей сердце. Но тут появилась голова обладателя стеклянной избушки, а за ней — и он сам.

«Нагибался за чем-то», — обрадовалась Настасья Ивановна.

Он работал!

Тетради были!

Тетради были!

Старичок киоскер, у которого с раннего утра до вечера гремел переносной приемник, сразу узнал ее. Они молча и одновременно поздоровались. Старичок потянулся к тетрадкам, вложив в губы обкусанный мундштук.

— Опять к нам, — приветил он знакомое лицо, то ли спрашивая, то ли констатируя факт.

Настасья Ивановна его слов не услышала из-за поющих разудалых молодцов.

— Мне дайте, пожалуйста, три тетрадочки тонких с глянцевой бумагой, — Настасья Ивановна просунула голову в узкое окошко, стараясь перекричать транзистор.

В знак, что ее поняли, киоскер согласно покачал головой.

Настасья Ивановна проверила тетради — не надорваны ли? не помяты ли? — и только после этого спрятала их от мохнатых любопытных снежинок в целлофановый пакет. Бумажная покупка была осторожно положена на самое дно сумки.

Полдела было сделано.

У магазина Настасья Ивановна подождала, пока кто-нибудь отворит изнутри тяжеленную дверь, и, как только это случилось, она юркнула в магазин, обдавший ее своим загустевшим колбасным теплом. Здесь было очень уютно. Очень светло и довольно тихо. И вкусно пахло свежими булочками.

Настасье Ивановне захотелось погреться у батареи — захолодела по дороге, обманутая ярким солнцем, зыбкая уставшая кровь. Но подойти к батареям стеснялась и с удовольствием вдыхала поддерживающий ее точно за плечи плотный ароматный воздух.