Необходимей сердца - [11]

Настасья Ивановна согласно покачивала головой, а почтальонша продолжала:

— Младшая совсем девушкой стала — фигуристая, тугая, высокая — праздник для кого-то растет. Хочется ей, конечно, покрасивей одеться, пофорсить, а на что? Кручусь на двух работах, деньги невеселые, а еле хватает. Пойдешь ведь в магазин — меньше десятки не оставишь.

— Помогают дочери?

— Помогают ложкой. — Она сделала несколько больших глотков, зажмурилась. — У старшей своя семья. Средняя стесняется: «Я, говорит, по дому все буду делать, а уж помогать по работе тебе не смогу — уроков много». Знаю я ее уроки, в кино бы только летать да приходить попозже. Пусть, думаю, отдохнет пока — жизнь, она еще схватит, — с какой-то утробной горечью сказала она. — Младшая помогает вечерами почту разносить, а и то уж по сторонам зыркает — как бы кто из одноклассников навстречу не попался, — стесняется.

— А муж?

— Какие сейчас мужики! — тяжело сказала Татьяна Петровна, махнула на сильную половину человечества красной твердой рукой и, допив вторую чашку, поднялась: — Отогрелась. Надо опять на марафонскую дистанцию выходить. — И она стала застегивать распухшее от нескольких поддетых кофточек демисезонное пальто.

Настасья Ивановна слушала ее с удовольствием и интересом, сожалела после, что быстро забывала ее рассказ, а гостья и подавно не помнила своих слов, затянутая водоворотом повседневности, и потому одна каждый раз с тихим интересом слушала почти всегда одно и то же, а другая рассказывала, как в первый раз.

Настасья Ивановна представила, что сейчас Татьяна Петровна уйдет и она останется одна, и сказала с той еле уловимой интонацией просительности, которая присуща старому возрасту, но не сердцу:

— Да еще стаканчик выпейте. Путь у вас снежный, холодный, запаситесь теплом.

Татьяна Петровна вспомнила о снежной дороге, и ей захотелось подольше побыть в теплой комнате Настасьи Ивановны.

Почтальонше не слишком сильно желалось тратить время на беседу с неинтересной старухой. То ли дело у Елены Ивановны из третьего подъезда! Хоть и той под восемьдесят лет, а не дашь, ой не дашь! И то дело — муж профессор был, старичок, уж так ее любил, — покачала головой почтальонша:

— Бывало, идут по улице, а он ее за руку держит, как молоденький, да все в глаза заглядывает, а она в брюках модных, в косыночке, идет себе как утица. А дома у нее календарь на стене — большущий, иностранный, с картинками, и на стенах такие обои — я больше ни у кого не видела. А обезьянок вокруг — видимо-невидимо, разного цвета, размера, — и плюшевые, и деревянные, и из слоновой кости, и из мрамора, и изо всего прямо — муж из командировок со всех концов мира привозил.

И почтальонша снова вздохнула, — конечно, лучше сидеть у Елены Ивановны, кофеек попивать да про совсем другую жизнь слушать, но там приглашали редко к столу.

Настасья Ивановна, заинтересованная рассказом, слегка покачивала головой время от времени — то ли одобрительно, то ли удивленно. От горячего чаю она разомлела.

— Выросли бы мои дочки без войны, — продолжала почтальонша. — Война-то нас совсем детьми захватила, какая уж тут школа, выжить бы только! И выжили! Кору ведь ели! — Она замолчала, и Настасья Ивановна не мешала ее молчанию, все понимая. — Мать, бывало, пышку испечет — лебеда и чуток муки, уже праздник. Она печет, а мы, детишки, стоим рядом, смотрим на нее. Она отойдет от печи, заплачет. В поле картошка неубранная, весной, как только снег сойдет, в сырой земле картошку мороженую подбираем, отмоешь ее и сушишь на солнце. Потом в ступе ее толкли, через сито просеивали, — вот тебе и мука картофельная. А сейчас хлеб не хлеб, на землю, в помойку бросают. Да скажи тогда людям, что хлеб в помойку будут бросать… покажи такого человека… «Люди сложнее стали»… Мать черных блинов из картофельной муки испечет, мы едим, а она рядом сидит, не ест, нам чтоб больше осталось. В поле перед войной горох посеяли, его убрали подчистую — война. Соберется нас человек пятнадцать детей и в поле. А поле это за семь верст. Пятилетние и те ходили. Горох-то убрали, а стручок — он осыпается, растачивается. Вот его и собирали. Руки как сито, перебираешь землю… По горошине собирали. Кто в подол, кто в карман. Как издали объездчика увидишь, врассыпную, в болото, там кусты. Кого-нибудь догонит — хорошая у него лошадь была. Все карманы вытряхнет. Из земли горох-то брали, уже никто и не собирал бы его. А работа такая, вот он и гонял нас. Меня раз поймал. Я маленькая, лошадь прет на меня, испугалась, в слезы. Прости, дяденька, есть нечего. Куда там… Нас девять ртов было, двое померли, как живы остались — не знаю. Много всего было. Не расскажешь. А бомбы фашистские. Меня мать молиться научила. Он, гад, бомбы сыпет, а я на земле как червь лежу.

Помолчали…

— Ну, теперь уж точно пора, — поднялась почтальонша Татьяна Петровна.

— Конфет девочкам возьмите, — и Настасья Ивановна опорожнила треснувшую конфетницу двумя горстями. — Девочки сладкое любят.

— Балуете вы их, Настасья Ивановна.

У двери Настасья Ивановна вложила в жаркую ладонь гостьи еще с утра приготовленный рубль и услышала знакомое: