Необъективность - [54]

— Мы теперь вместе. — Машина навылет прошла куб голубоватого света — четыре фонаря у переезда создали здесь замерший замкнутый мир — рельсы ткнулись в колёса, свет, на мгновение, залил машину. Я понимал фантастичность того, в чём мы были, но — как лицо невидимки, взгляд, уходящий в ничто, голубоватая кожа. Не местный воздух, с рывком моих нервов, возник, остался со мною. Её рука была восково-гибка. Машина стеклом всё гнала темноту и, как знакомым, кивала деревьям. Тоннель дороги меж двух рядов тополей будто совсем не менялся, мы словно где-то зависли. — Помнишь, зимой, было очень красиво. — Она не отозвалась, она смотрела в стекло, на дорогу. Средневековый наклон головы — сон и в сознании, и в теле. Впереди было слабое зарево, свет фонарей всего спящего города, полурассеяный дымкой. Дорога вскоре чуть-чуть повернула, и показались огни. Тополя слева вдруг оборвались, открылась слабо блестящая чёрная гладь — озеро. Воздух, влетающий через окно, сделался резче, прохладней. Огромный чёрный объём угрожал. Набежал первый горящий фонарь — справа шла тёмная кипень садов, иногда глаз ловил там глухоту тихо спящих домов за полосою забора. Цепь фонарей уже не прерывалась — их свет накатывал, всё заливал серебристым. Теперь она всё держала мне руку — я верил сразу во всё, что хотелось. В себя я верил всегда, но теперь, более, верил во всё остальное.

Наконец, мы вошли в город, здесь, среди сна, наша скорость машины стала особенно явной. Город затягивал нас, и встали рядом дома — серые, зеленоватые стены и отрицающе-тёмные окна, и тополя, перекрёстки. Сквер слева, рядом с открытым окном, прошелестел вдруг прохладой. Город, я сильно любил его в детстве, и вот теперь сам уже стал его частью — этой машиной летящей по ночи, тем, что здесь всем управляет. Но наконец светофор — он отметил нас красным огнём и омыл жёлтым. Из окна пахло жасмином, сквер, будто ветви на даче, входил в окно и обустраивал свой невесомый порядок. Рядом, где был магазин, странным — малиновым, синим светили витрины. Машина пошла теперь медленней, и хорошо — я прикасался, как будто рукой, к этим знакомым мне зданьям. Где-то здесь жили родные, вплоть до таких, что являлись легендой — и я могу быть таким же. Зданья, как книги на полке — я ощущал шумы листьев у окон. Только урчанье мотора, город живой, и я с нею. Ещё один поворот и проспект — будто река розоватого света и как молочные реки в предутренней дымке. Машина сходу влетела под мост, и даже ночь здесь на миг стала глуше. Мелькали зданья покрытые ночью — здесь я часы в первый раз покупал, а здесь — спортивный, это мой книжный и авиакассы, а вот и центр — его мощно-вельможные здания. Водитель включил приёмник — «Вот и всё, что было, ты, как хочешь, это назови» — звук слишком громкий, но он уменьшает.

— Господи. — Тихо шепнула она. — Даже это. — А я не понял о чём — мне даже нравится нота бравады. Я наклонился к ней.

— Что ты? Теперь уже всё хорошо. — Она застыла, но мы уже снова летим — площадь и памятник, и тишина. Гулко и тихо, огромно-уютно, и мы — рывок в этой ночи. В последний раз здесь мать увидела деда — в колонне, среди политзеков, идущих в каменоломни, и здесь же потом перед сияющим блеском гранитных трибун проходили парады. Пролетая по площади, машина, казалось, теснее прижалась к асфальту — спящий покой, ограниченный бледным сияньем луны на граните и голубым строем елей, был нам заботливо кем-то оставлен. Как сквозь полгорода, через ночной запах роз — мы пролетели сквозь площадь. Свет от шкалы на приёмнике всё изменил — я стал сильнее. — Знаешь, люблю этот центр, здесь есть такое, что только моё, и мы с тобой тут походим. — Машина круто свернула. Кинотеатр — его при мне открывали. Улица сделалась мягче, уютней — клёны укрыли от зданий дорогу, и, часто, свет фонарей шёл сюда через листву, на просвет, и заливал всё здесь бледно-зелёным. Тихо…. А вот и та улица, где мы ходили. Та перспектива, мелькнув узнаваемым тихим объёмом, меня слегка обожгла — в чём-то нас тех уже нет — и те моменты не с нами. Незачем спрашивать — «Помнишь…». Машина сбавила ход — переулок, так быстро можно проехать. Совсем уж медленно, словно бы чтоб не шуметь, она подъехала к зданью. Я открыл дверь, оказался в прохладе — вся тишина наклонилась сюда, вместе с деревьями что-то шептала. Я подал руку, и мы снова вместе, рядом урчала мотором машина. — Сколько? — Водитель ответил и, наконец, открывает багажник — и вот рюкзак на земле, а такси пятится к ночи. В воздухе был ещё шум и мелькание двери, но это тает. Из-за деревьев доносится слабый свист птицы — очень спокойно, как в центре всего, а остальное — охрана. Пыльно белеет асфальт, шелестят листья склонившихся клёнов, и блеск луны в окнах.

— Как хорошо, и мне не нужно сидеть ждать на камне.

— Пойдём, рюкзак не забудь. — Я поднимаю его на плечо, и до меня вдруг доходит.

— Слушай, а как нас вахтёрша пропустит?

— Пойдём. — Я понял — пропустит. Мне чуть-чуть жаль расставаться с луной и с серым сумраком клёнов, но она — смысл в этом мире. Ряд окон нас провожает, как строгий ночной патруль, а нам навстречу бежит ветерок и наполняет всё жизнью. И три ступеньки, и дверь, и слабый свет из фойе, и это чудо — вахтёрша кивает, и мы идём мимо вверх около тёмных дверей коридоров.