Необъективность - [56]

— Ну, ты из меня вовсе спортсмена сделаешь. — Она прищурилась, ответ был странным.

— Да, это надо, а потом будет возможно другое. — Я так и не понял, что она хотела сказать, и, чтоб закрыть непонятную тему, ответил.

— Давай решим, что сейчас будем делать — здорово было б поехать купаться, но до самолёта боюсь не успеть. Может быть просто побродим, с мороженным, по всем нашим местам — с тобой мне всё будет кайфом.

— Я насчёт кайфа не знаю, но сходим. — Напоённый воздухом и обожённый нешуточным солнцем, я спрыгнул в тень и прохладу.

— Пойдём, так много, где нужно побыть. — Я уже рылся в своём рюкзаке, всё выбирая, чего бы одеть, а она плавно шла вниз — с её кровати, с окна-пьедестала.

— Чёрт, совсем джинсы испачкал, Люк, постирай, если выберешь время, может сама их поносишь.

— Ну хорошо, положи там, в углу. — Я очень быстро оделся.

— Пошли, копуша! — Она от зеркала чуть улыбнулась. Комната слушала нас, но её дело остаться — кровати, стол и окно, другой мир — это всё будет нас помнить. Утренний город был чист. Меня наполнила радость. Светлый асфальт отзывался ногам — тень листьев, тени домов, совсем безлюдные улицы летнего утра. Мы там исчезли.

…А потом дней пятьдесят я «рвал зубами» людей и работу, было, наверное, трудно. После был Крым, номер в кэмпинге — я уходил встречать каждый автобус — они пылили с горы по грунтовой дороге раз в два часа, и народ, схлынув из них, уходил, а я один оставался на солнце — снова смотрел на дорогу. Потом была очень длинная ночь, аэропорт, чудом, но я взял билет, пусть не туда — пусть одна, пусть хоть три пересадки. Аэропорты, сентябрь, моя куртка не грела, и пятна красных огней среди лётного поля. Когда я шёл к ней по городу, был очень грязен, устал, но я знал — только войти — всё вернётся. Город был мил — с его нежной прохладой, падавшей мягкой листвой, горчащим запахом клёнов. И дверь была заперта. Дверь была тонкой, почти что бумага — можно прорезать её перочиным ножом, но без нее я не мог её больше открыть, а там мой мир, комната, ставшая миром.

На улице был ясный день — голубизна, свет сентябрьского неба, но я-то знал, что за дверью царит полумрак синевы от тех цветов занавесок. Мысли ушли, и остался вопрос — почему? За дверью был не растаявший мрак летней ночи, голубоватое небо, плоскости настежь распахнутых стёкол, свет и она — тень в свечении солнца. Те свет, тепло и объём, там, на окне, уходили. Туда пришла тишина. Город исчез, стал пустым смутным шумом.

Дойдя до пыльного сквера, я сел под кленом в тени на диванчик. Деревья, укрыв меня тонкою бледностью крон, полиэтиленовых листьев-ладоней, не заглушали машин, голоса и шаги. Сквер небольшой, как прозрачная банка — по сторонам расходились аллеи, посередине — площадка. В центре её был фонтан, обнесенный кольцом, как будто лобное место — и если б он не крошился бы так недостойно, можно бы было принять в виде старых развалин. Сквер чуть спускался, и вдалеке под голубым звонким небом виден был город. И я был здесь по ошибке. Я понимал, что сейчас я уйду — по этой улице вниз, в направлении к мосту, и даже чувствовал, что я пытаюсь увидеть себя уже там — среди троллейбусов, автомобилей.

…Было по-разному за эти несколько лет — было, что мы говорили. Я приезжал, словно чтоб специально сделать себе снова больно. Но в этот раз удалось — и он стал, правда, последним, я не искал её больше. …Я сидел на трёх ступенях, смотрел на газон, на сухую траву, лишь с кое-где не дотаявшим снегом. Газон окружал невысокий штакетник, а взгляд, потратив все силы, пока поднимался над ним, не мог, не хотел пойти дальше. Уже давно я опустил руки так, что они, образовав треугольник, легли на колени. Рукава на запястьях задрались, и руки в этих местах замерзали, кроме того, снизу шёл холод ступеней, но я не двигался — лучше не будет. И всё во мне было сразу. И появилась она, вышла из-за угла — она прошла уже мимо кустов, принесла шум голосов во дворе и ряд домов за площадкой. Как будто ветром, повеяло светом. Я был во всём для неё, не для неё — меня не было больше. Теперь через плечо я смотрел на неё, чувствуя вдруг себя слабым. Она узнала меня, её рука задержалась на взмахе, хоть подбородок упёрся в плечо, я не шевелился. Казалось, за миг до того воздух ещё шевелил очень большие промытые окна. Она пошла по прямой. Что-то подняло меня. Только пока я вставал, она уже оказалась у двери и протянула к ней руку. Я видел только расслабленность кисти. Странно, что я вообще там хоть что-то увидел, ведь я смотрел ей в лицо. но из-за наклона и его не видел. Я ощущал, как у её очень гибкой руки, всё ещё что-то творится. Голова её вдруг замерла, она остановилась. Волосы и их пространство упали. Возле меня в тени этих волос была лишь белая маска — бледно-серебряный лоб и навсегда удивлённые брови. Мне, очевидно, уже полагалось уйти, но я стоял. Дверь громко хлопнула, и стало тихо, я стоял, щурясь от сонного неба — как опереться рукой о штакетник? Газон скользил назад мимо. И что-то начало падать. Так вот всё просто, доской по лицу — мир, такой цельный, распался, только куски и осколки. Истинный я, замеревшиий в том утре, без интереса смотрел на всё бывшее позже.