Необъективность - [53]

— Пойдём, где-нибудь посидим, автобус не намечается, но я, когда прилетаю, люблю здесь бродить, а то стоим на проходе. — Люди шли мимо, и говорили, шуршали ногами. Как эта ночь, состоянье моё было тихим. Взял её руку, мы просто пошли — и это было лишь тем, что умещалось в привычные рамки. Возле стеклянной стены багажного павильона я остановился, вспомнив о рюкзаке, всмотрелся в табло номеров, разгружаемых рейсов. — Наш ещё будет не скоро. — Стоя поодаль, но за пределами света, она кивнула. Я долго ждал этой минуты, чтобы меня так встречали — и всё здесь было моим, всё было мною. — Давай пойдём мимо гостиницы, там был диванчик.

— Пойдём. — Она протянула мне руку. Перед нами стояли такси, несколько неосвещённых машин в углу маленькой площади, за ними на очень высоком бетонном столбе голубоватым сияньем горел одинокий фонарь — сам для себя, и от него не было ничуть светлее. Он только смог изменить цвет такси — их полуплоские спины приобрели здесь холодно-зелёный оттенок. Когда мы шли мимо них, я вдруг увидел, что на одной из машин горит яркий зелёный глазок — свет, расходящийся кольцами, пробитый иглами тонких лучей, резал глаз, красил зелёнкой дыхание ночи. Он меня почти ослепил. — Как у тебя там дела, ты надолго?

— Нет, завтра в ночь самолёт, три дня, как я обещал, не получается, но я потом привезу кучу денег. — Она смолчала, я вспомнил — когда узнал, что меняются сроки, боль во мне вынула что-то — несколько дней было грустно. Я обернулся на площадь — в центре её небольшого квадрата чуть возвышалась округлая клумба, в свете от фонарей, она показалась мне чёрной спиною кого-то влезшего в землю. Асфальт, расползшись повсюду, был равнодушно-спокоен. Мы ушли от пространства больного свеченьем, свет стёк с нас, как и все мелкие звуки — хлопки дверей и урчанье моторов. Справа от нас на свои пять этажей темнела гостиница аэропорта — ближний край её был ещё глуше, туманней, чем небо, дальний — почти растворился. Перед зданием росли тополя, темнота заплелась и запуталась в них, превратив все их пыльные ветви в скопище тихих движений. И только небо — слабыми звёздами, фоном, их ещё чуть проявляло. Слегка свернув, мы попали в аллейку, здесь оказалось, и ещё спокойней. Наклонив голову, она шла рядом. Я прилетал много раз и такою вот ночью, но тогда всё было фоном. Сейчас — мы вместе, и это всё изменило. Пространство знало об этом. За тополями лежала дорога, серый асфальт, уплывающий в город, и, до горизонта, шло поле, а надо всем — стекло ночи. И где-то там я почувствовал центр притяжения — что-то обычное, ставшее важным — может быть, это трава, или червяк где-то вылез из рыхлых комочков и перед этой огромною ночью начал клубиться, как воздух, стал ему в чём-то подобен. Там была пыль, мягким слоем покрывшая землю, всё было в странном свечении. Было и нечто, создавшее землю… Рядом темнели акации, дальше — газон, и до полнеба — деревья дороги. Мы вышли к краю аллеи — вдаль уходило огромное поле. Тут, с краю мира, стоял деревянный диван — я прикоснулся к его еле видимым рейкам.

— Роса, и сесть не удастся. — Она опять промолчала. Я попытался всмотреться в неё, но вместо этого вдруг ощутил всё, что видит она — то же, но чётче. Я даже сел на диван, на его круглый край. Она, как часть этой ночи, стояла вполоборота ко мне, и я не видел лица — за ней был света аэропорта. — Садись, я пока не промок, ты тоже ведь в джинсах. Не представляешь, как здесь хорошо, что это значит — быть дома.

— А там что — плохо?

— Там я живу другой жизнью, и там мне трудно. Подожди, а когда ты освободилась?

— Три дня назад.

— Ты из-за меня не уехала? — В ответ она лишь пожала плечами. Да, она снова ждала, а наше время вдруг сжалась — и мне опять стало больно. Я встал и взял её руки. Она отклонилась, тряхнув головой. Минута шла, я ощущал тёплый воздух, её, но что-то странное было за нею, в мире, который она представляла. С нею и я становился другим — всё находило какое-то место.

— Я тебя долго ждала. Пойдём, а то рюкзак твой пропустим. — Но он уже стал моим, этот мир, чуть иной, возникавший при ней, и уходить не хотелось. Мы теперь центр тишины, и мы идём по аллейке обратно. А такси так и стояли, так же горел ядовито-зелёный искрящийся глаз — в салоне было темно, но я почувствовал, что там не пусто. Не осознавая зачем, я вдруг шагнул прямо к этой машине и, наклонившись, всмотрелся. Массивный, тёмный, что был за рулём, шевельнулся.

— Вы свободны? — В ответ он включил чайный свет и поднял фишку на дверце. — Иди, посиди, я сейчас.

— Мне стало весело — на самом деле, зачем нам экспресс. Она вышла из темноты, я открыл дверцу, чуть-чуть прикоснулся к её руке и побежал — на удивление легко, кроссовки пружинили — в полупрыжке, полубоком, вписался между машин закрывавших дорогу.

…Машина рвалась через ночь и разбивала собой лёгкий воздух. Видеть этого столкновения мы не могли из-за высоких передних сидений, но оно ощущалось во всём: в толчках и ударах дороги, в обрывках воздушных потоков, вбивавшихся поверх немного опущенных стёкол. Тени и силуэты деревьев падали и отступали. Могло догнать нас лишь что-то другое — что-то, что двигалось рядом. Мы были вместе, сидели, откинувшись на упругую спинку. Ночь, принимавшая нас возле аэропорта, была за пыльным стеклом, но мы уже больше были не с нею — всё, кроме нас, было просто неважным. Как в свой оставленный дом, мы ехали с ней в этот город, где были ночи зимой, где воздух живой, не жесткий. Она глядела между сидений вперед, где, еле видная между двух тёмных рядов тополей, уходила всё время под ночь серая лента дороги. Я снова взял её руку.