Необъективность - [51]

…Что-то позвало его, перемена в вагоне — он открыл глаза — всё пространство вокруг было мутным, и даже стены уже не везде различались. Поезд стоял, в вагоне возникли уже позабытые чистые звуки — скрип, кашель за стенкой. Было приятно — лежать и не напрягаться при каждом движеньи вагона. Рядом в тамбуре хлопнула дверь, и в проходе зажглись очень тусклые лампы. Где-то даже задвигались люди, и раздались голоса. Волна воздуха шла по проходу, делая все разговоры пустыми. Он спрыгнул вниз и, набросив на плечи куртку, тоже пошёл выяснять, в чём же дело. В тамбуре было особенно тихо, за открытою дверью дышал слабый ветер, совсем естественный, чистый. Ночь была чёрной, прозрачной. Невдалеке стоял столб с фонарём, едва-едва освещавшим участок платформы. Из темноты долетел лай, и опять стало тихо. Он сошёл на подтаявший снег и оказался среди шума леса. Стояла первая оттепель, воздух со слабым запахом талого снега вдыхался очень легко. Впереди воспалённо светил сонно-красный сигнал, и он пошёл, стремясь уйти от мутного света из окон состава. Пройдя за вагоны, он остановился, глядя на темноту — как она быстро смыкалась и обрезала блестящие рельсы. Вся нестандартность момента как будто что-то ему обещала — как будто он наконец смог сам себя обмануть, вышел к нормальному миру.

По ту сторону рельс, в свете прожекторов, за невысоким забором, гудел трансформатор, стояли столбы и белёная будка. С пологой горы сюда стекали пути проводов — как будто лапы, перекинутые одной мачтой на плечи другой и, как река, мощный ветер. Всё вокруг было завалено снегом, но уже мокрым; на фоне низкого, из-за туч, неба чернели ельником горы. Что-то, державшее мир в напряжении, словно ослабило хватку — ни что не сковывал холод, и было только чуть зябко. Он шёл через слабый туман, воздух и небо едва различимо искрились. Прошлого не было, можно поднять в удивлении лицо, и даже память не давит. Вокруг были капельки влаги, если взглянуть через них на фонарь, было видно, насколько их много. Туман не уменьшил, а сделал почти ощутимой прозрачность — еле реальные капли застыли на грани возникновения. Может быть, что через влагу, висевшую всюду, он ощущал теперь всё, к чему она прикасалась — как воздух, чувствовал вдали округлые склоны. От гор, казалось, шли волны. Как будто кто-то большой и прозрачный был совсем рядом, передавая ему ощущенья. Словно бы здесь, в мире капель вдруг прошёл маятник — он понял, что он почти подключился к чему-то и почти стал собой снова.

Но холод всё-таки щёки морозил. Он пошёл обратно до домика станции, перейдя рельсы, поднялся на неподатливо-твёрдый асфальт и остановился — вокруг в лес ускользал чуть блестящий нетронутый снег. Если вот это чистилище, то, что же дальше? Из открытой двери вагона невдалеке проводница сказала кому-то, что впереди у них «пробка». Над дверью станции горела совсем уж чахлая лампа, и он не сразу нашёл между клочьев вылазившей ваты холодно-блестящую ручку. Дверь заскрипела, с трудом поддалась и, когда он вошёл, всею силой пружины втолкнула его в коридорчик. Справа, оконтурив вторую дверь, сочился желтеющий свет, и он вошёл в маленький зал ожиданья — только два шага под скрип половиц, он уже в центре. В углу из стены выступала беленая печка, и никого, ничего, лишь слабый шум от сгорающих в печке поленьев. Он пошёл обратно и толкнул дверь, та, сказав квадратное «О», при том зевнув темнотою, открылась. Только теперь он заметил, что в коридорчике было окно, за ним стоял его поезд — столбик белёсого дыма над крышей вагона, свет, навсегда заблудившийся в тучах. Будто у каждой секунды своя протяжённость — криво, но время здесь встало. Ни что не было и не казалось прекрасным, только внутри его что-то взмолилось — боже, чтоб не было «завтра»…

На платформе послышались голоса, кто-то прошёл и раздался гудок, а немного спустя, сотрясая всю землю, пронесся встречный. И снова что-то ушло, и он пошёл в вагон, сел на свободное место к окну, привалился плечом — к стеклу, к холодному миру. Вагон спал, только лишь изредка через грохот колёс слышался храп или присвист. Поезд шёл через ночь, и он мог различать за окном только, тоже скакавшую сверху вниз, грань вершин леса. Редкий свет фонарей полустанков, врываясь в укачанный стуком вагон, неожиданно делал его совершенно прозрачным, пробегал по нему и высвечивал мертвенно-белым тела, что лежали на полках. Газовый свет переездов дорог, идущих из небольших городков, где его больше не ждут, был и уютным, и тихим. Высокая тень, ошарашено покосившись, качаясь по сторонам, прошла мимо него и превратилась вдали, в коробке света перед туалетом, в мужика в белой майке. Поезд стучал и стучал. Изредка за окном почти различались признаки ближних заснеженных гор. Поезд выкатил на прорубленную с краю горы неширокую полку. Котловина внизу кое-где заблестела огнями, и от этого ночь стала резче. Чаша неба, покрытая облаками, нависла над спящим пригородом. До самой дали бежали ряды мелких домов и, проредившая их пустота, слабо, но освещённых, белеющих улиц. Поезд всё замедлялся, и, вскоре, он уже мог рассмотреть лоскуты огородов и белые плоскости крыш, словно ладонями скрывшие спящие пары. Вскоре рядом с железной дорогой потянулась широкая улица и отделила посёлок рекой туманного света. Видимо там шумел ветер — круги света от фонарей на снегу беспрестанно качались. «Всё-таки, что же там было не так…» — он, как всегда засыпал с этой мыслью.