Необъективность - [50]

На улице было прохладно, и воздух ночи был чистым. Сзади со звоном стекольным захлопнулись двери. Вдоль всего проспекта летел мелкий снег. Ветер сметал и носил его по сторонам, и собирал у поребрика в кучки. А снег всё сеялся, тихо скользил и собирался в упругие стебли. Прохожих не было, а если бы были, то он, склонившись под ветром, их не сумел бы увидеть. Тротуар слабо рассеивал свет фонарей и реклам, и иногда из-за них и от цвета ближайшего дома, приобретал их оттенки — голубоватый, зелёный. Сбоку наклонной стеной нависала витрина, в её аквариумной пустоте уже было безлюдно. Сам он совсем ничего не хотел, не понимал для чего его несёт в себе тело. Никого, только мимо, качаясь, проехал троллейбус — видимо все, кого не было здесь, сидели внутри, глядя в окно из их мимо-езды и из их бледного света. Ночь выпивала остатки тепла и поднимала их кверху.

Гигантски большой дом-корабль всё тянулся, тянулся, и лишь иногда его прорывали пустынные подворотни. Он свернул во двор — мутно-зелёные стены в открытых подъездах, и ряды света из окон. Лестница, как колена трубы, поднимались наверх, из освещённого цветом плохой позолоты подвала шла сырость и запах крысиного яда. Лифт, как объятья, в него можно даже войти, и привалиться плечом, наблюдать как, отрезая подъезд, закрываются двери. И можно даже не думать — ты движешься, вверх, а, значит, делаешь что-то. Как застрелился, лифт выщелкнул кнопкой, и он шагнул в переплетение стен — тишина, только внизу громыхнул мусоропровод. Он на позиции, снова.

Он пошёл в комнату греться. Как в вате, здесь было темно, город, подсветив небо, выделялся под ним чернотою дворов и бледным отсветом улиц. Расползшись к заводам, к озёрам, город мелел, сблизившись со всей глухой мешаниною неба. Возле пятиэтажек, кое-где поднимались облетевшие тополя с озябше-зелёной корой и отпиленными по плечи ветвями. Медленно, чтоб не тревожить ни что дребезжаньем железки, он отвёл в сторону тюль перед окном, занимавшим всю стену. Словно заметив его, налетел ветер. Снежная пыль запорошила окно, но очень скоро раскисла, и по стеклу поползли полужидкие капли. Там было холодно, здесь же плыла духота, а та упрямо-бессильная тюль пропитала его запахом пыли и устремлённостью книзу. Пусто и тихо, нет — загудел где-то лифт, и, будто насморк, капель на кухне из крана. Взгляд неба из-за окна и этот стук усыпляли. Но, будто их прорвало, вдруг залились разговорами трубы. Внизу ярким распахнутым светом вспыхнули фары такси, и их сдвоенный луч качнул, залил белым стену соседнего дома. Кажется, он даже слышал мотор и, оборвавший всё звук резко хлопнувшей дверцы. Он уже хотел отойти от окна, но, мазнув по зрачкам красными задними фонарями, машина ушла под арку. Вот, о таких вот минутах он всегда мечтал, то есть почти о таких, так как их нет и не будет — звука шагов и тишины перед нажатием кнопки. Он засвистел — «Тихо вокруг, ветер туман унёс…». Но этажом выше кто-то включил себе радио — пройдя бетон потолка, впитав его глухоту, звуки были пусты, неглубоки, но били по голове, согласно всей фортепьянной науке. Он отступил и, как в чужое, сел в кресло. Темнота, обманувшись на его неподвижность, тихо шурша, словно она такой свет, медленно ползла снаружи. Тот свет имел что-то мрачное в спектре, и он болел этим годы. Он утонул в этом чуждом пространстве, попал на тёмную сторону мира — это тогда всё вокруг изменилось.

Наутро так же стонал хмурый день, и из-за туч показалось, что начинает смеркаться, ветер давил и ломился на стёкла, снежинки сыпались мимо окна. Но позже ветер вдруг перестарался и растащил облака, он перестал собирать сумку, пошёл к окну посмотреть — по плечу и по голым рукам даже ударило слабым теплом. Разбитый чуть тёмными полосами от прохождения стёкол, свет, как плакат, развернулся лёг на пол и на все предметы так, что они стали блёклы. И он в ответ тоже почти улыбнулся.

…Раскачиваясь, поезд шёл под серым небом по белой зимней степи. Качаясь с ним вместе, откинувшись на голубую с рельефиком стенку, уже не первый час он сидел на боковом месте и провожал взглядом ползущую по кругу назад полосу горизонта. Медленный сумрачный день обосновался в вагоне. Встав, балансируя из-за качаний, стараясь среди толчков не задеть чьи-нибудь ноги, он пошёл в тамбур. Здесь как-то особенно громко гремело железо, и было холодно, но несмотря на чёрную грязь на полу и на царапины по красным стенам, было в чём-то чище, чем в переполненном душном вагоне. В мутном ледке на стекле он заметил оплывший прозрачный участок. Привалившись к стене плечом, он прочистил его и увлёкся, глядя на налетавшие и отступавшие вдаль стволы рощи. Степь, очевидно, кончалась, перелески, как покидаемая кем-то родня, беспомощно отставали, дав место новым. Косые опоры моста, как заржавевшие вечно бегущие ноги, взвихрив ветер, промчались навстречу, поезд перемахнул через сонную белую речку. За ней ползла к ним навстречу гора и, потеснив горизонт, заполняла полнеба. Поезд, вильнув всем грохочущим телом — мимо столбов с линией проводов — то подлетавших, а то проседавших до самых сугробов, вполз в тишину, в чересполосицу рельс переезда. Он, замедляясь, тянулся, пока, махнув вверх, не поднялась большая скала, своим плоским лицом отразившая звуки. Можно было легко проследить, как камни, упавшие сверху, черкнув на снегу, чернели в сугробах. Он перешёл к другой двери, где за речной долиной, уходило вдаль царство покрытых ельником горок. Там вдоль реки был насупленный сонный посёлок — на огородах у крыш, накрытых попонами снега, торчали кривые деревья, рядом стучал лесопильный заводик. Поезд вдруг дёрнул, пошёл, а он вернулся в вагон, влез к себе наверх, как неживое, тело его без конца шевелило по плоскости полки и несло куда-то, но могло быть только «мимо».