Необъективность - [48]

За полчаса облака стали гуще, и все чуть-чуть помутнело. Он завис, как в фотографии, был во всё вставлен, дышал сереющей мутью. Тело совсем уже стихло. Он сидел в тесной кабине, смотрел — и на дорогу, хотевшую в даль, и на окно без углов в тонкой черной резиновой раме, и на стекло в дымке серых пылинок, на темный поручень справа и, наконец, это понял, что и он тоже стекло — поверхность глаз, оболочка. Внутри него, как и в этой кабине, всё было совсем не важным, но и снаружи таким же. Он всего только смотрел и не спорил, был лишь вниманием-эхом.

А за окном до конца посерело, и на нем снаружи, точками, возникли капли. Вскоре по крыше уже шумел дождь и впереди заслонил перспективу дороги. Шум бил его по почти не проснувшимся нервам. «На улице дождик, вёдра па-ливает» — этот мотив вышел издалека, вытеснил всё — ощущение себя, и почти всё восприятие мира. Множество разных событий в нём объединились. А дождь смотрел на него, что-то в нем тихо брело по дороге. Дождь ослабел, облака стали менее плотны, сделались явными горы. Откинувшись на спинку сиденья, через полуприкрытые веки на занемевшем лице он смотрел на их границу на фоне серого неба. Вспомнился тот яркий сон, когда отшельником он умирал — контуры гор окончательно сделались желто-зеленым змеящимся светом, как будто с них сняли кожу, а склоны их — глубиной слабо измазанной грязно-зеленым. Анвара всё ещё нет — он присмотрелся к изгибам дороги, но, впрочем, так — ехать стоя, не хуже.

Он не ошибся, почувствовав их приближение — из-за поворота вдруг виден стал «ЗИЛ», он шёл, качаясь на кочках, с машинным гудением, полз, приближался, и распахнул справа дверцу. Оттуда вылез Анвар и начал брякать железным по «ГАЗу», «ЗИЛ», развернувшись, придвинулся задом. Анвар зацепил трос, забрался в кабину. «ЗИЛ» потащил, упираясь. Он был ненужною мыслью для «ГАЗа». Дощатый с белыми цифрами зад вновь тянул его в мир и заслонил перспективу — шоу опять продолжалось.

4. Велосипед или поезд

По берегу озера ползал туман, и домик базы, стоявший на невысоком пригорке, по временам то исчезал, а то очень ясно, с той или другой стороны, коричневою стеной возникал на его бледном фоне. Из-за этой дымки, полдня бродившей вокруг, было пасмурно и тревожно. Он много раз выходил на крыльцо, но и там не находил себе места — только смотрел, как перетекают и путаются над ширью залива рукава облаков, порою дотягиваются до воды, замазав штриховку дождя, рябившего её поверхность. Ветер порывами налетал с гор и окутывал тело, как кляп забивал ему горло, в доме было не лучше — вкрадчивые ходики на стене выстукивали однообразное время; как он, обалдевая от их равнодушного тика, под полом порой скреблись мыши. Напряжение, которое во дворе уносил с собой ветер, здесь ощущалось тем более сильно. Разум завёл его в глупость, и нужно выбраться, как из колодца. Даже безвыходность тоже имеет свой выход, но на другом горизонте.

Когда он наконец понял, что делать и, чертыхаясь, что тот застревает в двери, вывел велосипед на крыльцо, уже чуть стемнело. Подмешанная к серости предвечерняя полутьма сделала её чище. Он присел на деревянных ступенях завязывать кеды — велосипед, как убитый, лежал перед ним, резко выделяясь на размокшей траве — синевой своих трубок и блеском ободьев. Только жёлтые шары полузавявших высоких цветов у стены имели такую же яркость окраски. Пошёл слабый дождь. Домик базы, по мере того, как на подпрыгивающем велосипеде он спускался с холма, отодвигался всё дальше, теряясь на фоне леса, делался меньше, бледнее. Шрам раскисшей дороги шёл возле берега, вскоре входил в густой жёлтый лес, но близость воды ощущалась и там — по свежести воздуха и по неясному шуму.

Неотвратимая чистая осень, сентябрь. Ему навстречу ветер гнал крупный дождь, воздух будто бы загустел — был переполнен дождём, тихим шорохом капель — в траве, в облетевших и не в успевших ещё упасть листьях. Он вымок, но не замечал холода и одежды, липнущей к телу. Велосипед прыгал в руках, норовил повернуть, он то и дело вставал на педали, хоть и понял уже, что бесполезно — колёса крутились впустую, скользили. Кое-где на дороге были узкие островки невысокой травы, там он ещё продвигался, но стоило лишь колесу соскочить в колею, как он неминуемо падал. В таких случаях не помогала и злость, скользя по размоченной почве, не слезая с него, он вытягивал велосипед из канав, только лишь для того, чтоб проехать ещё метров двадцать. Мутные из-за грязи ручьи текли навстречу по колеям, давно насквозь вымокли кеды, стёртые подошвы их были измазаны глиной и не желали стоять на педалях. Снова и снова он рвал и тянул под собой это изобретенье. Он уже понял, что едет без всякого смысла. Весь лес, деревья, стоящие возле дороги, тоже знали об этом и, если и не могли отступить, то уж сделали всё, чтобы отгородиться ветвями и чёрными из-за влаги стволами. Что это было — ясени или клёны, он даже не знал, но их жёлтые листья были как лапы чудовищ. В основном лес уже облетел и эти павшие под дождём очень большие салфетки покрыли всю землю, невзирая на дождь, осветили её так далеко, как то ему было видно. Те листья, что не успели опасть, в свою очередь наполняли и воздух их рыжим свеченьем. Нереальность всей этой картины почти притупила его ощущенья. Несмотря на то, что он проехал уже полпути, новые повороты дороги, замутнённые серым дождём, всё ещё удивляли его — это словно тупик, а то — узкая щель и, за ней сквозь туман вроде даже видна перспектива. Дождь же всё падал ему на лицо, и капли, повисшие на ресницах, тоже меняли изображенье. Уже давно штаны, бок и руки были измазаны грязью, и вот опять занесло колесо, он упал, сел в траву и, наконец, замер — глядя на пузыри на ручьях и уходящую вдаль глубину.