Необъективность - [52]

Самолёт отгудел моторами, и стало тихо. Турбины ещё свистели, но то был уже шум за стеною — здесь больше ничто не тряслось и не крушило отбойником уши. Когда опять попадаю сюда, хотя бы в мыслях, я снова я, становлюсь сам собой. Полутемно. Я не хотел шевелиться — успеть понять, кто я сам и что меня окружает, это казалось возможным. Однако, намертво спавшие вокруг меня пассажиры начали вдруг оживать, слабый свет, шедший из дырок, усеявших стены, стал неожиданно ярким, и над проходом включились плафоны. Со светом пришла неразбериха — люди, что были тенями, приобрели свою форму и брали с полки одежду, вставали, заполнив все хаосом рук и движений. Я наклонился в проход, чтоб узнать, когда, наконец, их отпустят, но из-за спин ничего не увидел и отвернулся к окну. За мутноватым стеклом была ночь, и было странно, что свет в основном находился внизу — отражённый от поля бетона. Уши пока не оправились, звуки казались совсем небольшими. Но, когда впереди открылся люк, я тут же услышал, почувствовал это всем телом. Как вздох, по толстой трубе самолёта пришло ощущенье открытого места. Что-то вошло в самолёт вместе с идущей за ним тишиной, шло по проходу, меняя фигуры. Вдруг я забыл обо всём, встал, но всё равно слишком рано — к выходу шли пока из носового салона. Всё вокруг ожило — цвета стали яснее и получили свой смысл и конкретность.

— До свиданья. Спасибо. Спасибо. — Очередь двигалась мимо стоящей возле двери стюардессы. Она, лощёная, как манекен, в синем костюме, кивала в ответ с слабою полуулыбкой. Ещё перед дверью люди шли медленно, но, выйдя на трап, спускались вниз по ступеням легко, и в тот же миг позабыв об оставшейся сзади машине. Я, приклонив голову, вышел и растворился в обнявшей меня темноте так, что светлая дверь самолёта, с кивающей в ней стюардессой, стала вдруг душной и странной. Темнота была мягкой и даже больше того — в ней был и ветер, и даже звуки. Я почти опьянел — в темноте были запахи, память — и сама пустота оказалась живой. Я тоже спустился на твёрдый бетон, он стал мне пухом. Я ещё знал, что позади меня тягостный климат — рядом ещё самолёт, но понимал, что всё то — мутный сон, я возвратился, и, что ни сделаю, будет единственно верным, я могу двигаться, как захочу, и нет причин напрягаться.

Можно и не замедляться — воздух смыл мысли, и они плавно скользят на втором плане. Ни одна цель не мешает, они уже не напирают. Меня здесь ждут, и всё должно измениться. Я иду в тёмной цепи пассажиров — поняв это, я отхожу от неё, чтобы ночная прозрачность не замутнялась во мне их дыханьем. И я спешу. Воздух вокруг меня спит, и я почти понимаю, что ему снится. Ноги, как будто во сне, раз-стук за разом, всё наступают на светлый бетон. Крутится мысль про «реальность иллюзий», я поднимаю глаза — она, упав из большой темноты, вдруг надо мной, очень близко — вся из стекла, будто витрина на два этажа, стена аэропорта. Она заполнила пыльным свеченьем подступы к ней, но «дневной» свет её, бывший внутри напряжённым, здесь очень быстро сникал и становился туманом перед прозрачной большой чернотой. За стеклом в бледной воде ожиданья медленно двигались, недоумённо стояли, совсем слепыми от света глазами смотрели наружу те, кому лишь предстояло лететь, жесты их были нелепы — все они были не здесь и чего-то хотели. Швы между плитами всё отступали назад, я обогнал большинство из сошедших. Толпа самолётов, слабо белевшая за темнотою, была уже далеко и не давила мне в спину — скоро, теперь — не сбавив скорость, я вхожу в плоскость ограды и в тень — калитка открыта…

— С какого вы рейса? — Из Ленинграда. — Отвечаю я куче людей, а сам ищу — где она, только вокруг плохо видные лица. — С какого ви рэйса? — На этот раз я замечаю, кто это спросил — это такой очень грустный грузин, впрочем, грустны все грузины. — Из Ленинграда. — Как на бегу, пропуская всё через себя, я гляжу в разные стороны сразу — лица, и много, и все в темноте — и я уже устаю, теперь плечом, я пробиваюсь сквозь массу. Я выпадаю из ряда последних. Вижу и не узнаю. Понял, что это она — чуть поодаль, узнал и рост, и сложение, но я не вижу лица, да и одета она необычно — она в ковбойке и в джинсах. И без причины тревога. Я подхожу и молчу. Но и она просто ждёт, стоит молча. Делаю шаг и смотрю на лицо. Все фонари расположены сзади за ней — я могу видеть овал, тени черт, и всё вокруг замирает. Две силы видят друг друга.

— Здравствуй. — Сказал я, и голос чуть сбился, только я не поправляюсь, знаю, что это не важно. Но, вот она продолжает молчать, и я не знаю о чём, я только жду, отдаю ей ответственность, и мне спокойно.

— Здравствуй. Как долетел? — Это слова, что сказал бы и я, но они сказаны твёрже. Я уже лучше вижу ее в полутьме — взгляд её пристален.

— Хорошо. Ты прости — рейс на час задержали. Я очень рад тебя видеть, нет правда. — Я беру мягкие руки и в тот момент понимаю, что именно эти слова, так же, в начале знакомства сказала она, сказала очень серьёзно. Темно, но кажется, что она покачала в ответ головой. Всё идёт кувырком, но я не беспокоюсь. Она ждала меня много лет, долго о ней думал я, и только этой зимой мы снова встретились. Я ставлю сумку на землю и всё-таки обнимаю её, зто как будто короткая пропасть — сразу уходят все чувства. Вокруг нас была теплая тихая ночь, последняя перед июлем. Чуть мутноватая из-за летнего сна, чернота неба, замерев где-то вдали, тоже, как мы, жила истинной жизнью. Взгляд её, обращённый сюда, был невнимательным — он был, возможно, в полях, где она что-то растила. Тут же, у слабых огней, возник странный порядок, как равновесие жизни с покоем. Были и мелкие звёзды на покрывающей всё темноте, но в этот час они сонны. Я отпустил её и улыбнулся.