Ненависть любви - [28]

Аубри посмотрел на Маннинга с удивлением и отправил в рот два кусочка сыра, три маслины и рюмку вермута.

Маннинг продолжал:

— Итак, мы подходим к факту смерти сеньориты Мэри. Сеньор комиссар считает, что если у инспектора и не было недостатка в мотивах, — а они у него точно такие же, как у сеньориты Эмилии, — то и возможности совершить это преступление у него тоже не было. Смерть произошла на рассвете, в тот час, когда Атвелла в этом доме не было: он спокойно спал у себя в комнате в отеле «Нуэво Остенде». Осмелюсь утверждать, что этот довод скорее эффектный, чем убедительный. Если бы сеньориту убили из огнестрельного оружия, комиссар был бы прав. Но тут был яд. Спустившись вместе с доктором Корнехо на поиски сеньориты Эмилии, Атвелл мог преспокойно положить яд в чашку с шоколадом, которая стояла на столике.

— Говорил я вам, комиссар, — встрял в разговор Монтес, — вы слишком любите разграничивать мотивы и возможности и не замечаете того, что у вас под носом.

Я категорически заявил:

— Выводов комиссара еще никто не опроверг.

— Когда Атвелл, — продолжал Маннинг, — обнаружил эту страничку (возможно, черновик) из перевода книги Филлпоттса, он понял, что располагает «доказательством», которое позволит ему убить безнаказанно. В ночь убийства он оставил страничку на столике, рядом с рукописью последнего перевода сеньориты Мэри. Той же самой ночью или на следующее утро он изъял книгу из библиотеки, и уже никто не мог доказать, что предсмертное послание Мэри — всего-навсего абзац из романа. Я нашел листок на столе. Атвелл положил его так, что листок неизбежно должны были обнаружить. Должен признаться, когда я, еще не до конца понимая смысл, читал эти рукописные строчки, я был очень взволнован. Мне почудился в них робкий проблеск истины. Я уже предчувствовал свой триумф следователя. Я поговорил с Атвеллом. Не могу сказать, чтобы моя теория воодушевила его. Пытаясь заставить его взволноваться, я разволновался сам. Он сказал, что не хотел бы лично заниматься этим делом, но постарается мне помочь. Он принес мне английский роман, который девушка переводила в последние дни; я прочитал его. Мы вдвоем прочитали все, что уже было ею переведено. Атвелл направлял меня, и я думал и действовал, следуя его чутью. Однако из-за своего наивного эгоизма он совершил ошибку: он решил, что моя мысль, придя к определенной (выгодной для него) интерпретации происшедшего, остановится. Но я на этом не остановился.

Я вспомнил паука, которого Маннинг посадил на окно, и паутину, сплетенную за три дня.

Маннинг между тем продолжал:

— Кажется, я понимаю план Атвелла. Кое-что, впрочем немногое, будет указывать на виновность Эмилии. И вот когда полиция, в своем нетерпении найти виновного, удовлетворится этими мелочами и вознамерится задержать девушку, Атвелл предъявит косвенное «доказательство» того, что это самоубийство. Он верил в то, что для следствия оно будет иметь решающее значение. Действительно, это доказательство было добыто «с большим трудом», воспринято с жадностью, и все другие версии сразу же отпали. Но он не принял в расчет изощренного метода комиссара Аубри — добывать доказательства непосредственно на допросе. Приверженность комиссара этому методу и его твердая решимость обвинить сеньориту Эмилию свели на нет все замыслы и прожекты Атвелла. Этот человек не отличается щепетильностью: чтобы выпутаться из двусмысленного положения — любовная связь с сестрой невесты, — он не остановился перед убийством. И все же он не мог допустить, чтобы по его вине измучили, а возможно, и осудили Эмилию. С этого момента он начинает действовать нервно, наудачу. Пример тому — кража драгоценностей. Не было никакой кражи. Это выдумка Атвелла, чтобы подставить еще одного «виновного». Эмилии не нужно было воровать драгоценности — она бы и так их унаследовала. Атвелл рисковал, наводя следствие на гипотезу о двух преступниках: убийце и воре. Но нас тут так мало! Мысль о том, что хотя бы один из нас — преступник, уже достаточно удивительна. И если кто-то попытается убедить нас, что преступников целых двое, мы, пожалуй, ему не поверим. Когда Корнехо застал мальчика в комнате у покойной, Атвелл воспользовался случаем. Может быть, он решил, что если душа этого ребенка уже и так порочна и безобразна, то можно безнаказанно добавить еще немного безобразия. Я это понимаю, но оправдать не могу. Поэтому, не будучи полицейским, пускаюсь в эти объяснения, которые могут повредить ему. Пусть меня сочтут самозванцем или человеком озлобленным и мстительным, но прошу не забывать, что Атвелл спекулировал на болезненной чувствительности ребенка, на его склонности прятаться, на его переживаниях и страхах. В пользу Атвелла говорит, возможно, лишь поспешность его дальнейших действий, вызванная отчаянным стремлением спасти любимую женщину. Этим объясняется и покушение на Корнехо. Машинистка вошла в комнату Мэри после сцены с поцелуем, и, до того как Атвелл забрал оттуда драгоценности, она могла бы подтвердить, что Мигель их не крал. Когда комиссар решил допросить машинистку и доктора Корнехо, Атвелл устроил покушение на последнего. Он надеялся таким образом отвлечь наше внимание от машинистки и заставить нас поверить, что доктор Корнехо — важный свидетель. Не станем слишком сурово судить Атвелла в данном случае. Он намеревался всего лишь усыпить, а не убить Корнехо. Что до записки последнего, адресованной Мэри, тут все просто. Атвелл нашел ее, предусмотрительно припрятал (поэтому полиция и не обнаружила ее при первом досмотре), а когда понадобилось запутать нас и навести на ложный след, снова подбросил в комнату Мэри. Но продолжим. Как только Атвелл сообразил, что я нашел предлог выйти из гостиницы, он догадался обо всем. Он немедленно организует «поиски»: вместе с доктором Уберманом отправляется в «Нуэво Остенде». Там он обнаруживает отсутствие книги Филлпоттса, с помощью которой ничего не стоит доказать, что так называемая предсмертная записка Мэри не что иное, как выдержка из перевода. Возможно, этот поход нужен был ему и для того, чтобы отнести драгоценности. Не исключено, что пути наши в песках пересекались. Меня спасла буря. Думаю, если бы мы встретились лицом к лицу, он бы обвинил меня в убийстве своей подруги, предварительно, разумеется, убив и меня.