Ненависть любви - [30]

На столе стоял чемоданчик Мэри — тот, в котором Атвелл копался, когда я за ним подглядывал из темного коридора. Комиссар открыл его и каждому из нас раздал по стопке исписанных листов. Я просмотрел те, что достались мне (мне удалось спрятать их себе на память); на некоторых, пронумерованных в спешке, были главы из какого-то романа; на других — отдельные абзацы или просто фразы, иногда переписанные по нескольку раз, в разных вариантах, с исправлениями. Например, на одной из страниц я прочитал: «Я сняла чулки», а рядом — другой вариант: «Я сняла гольфы». Еще там было: «Но через четыре дня после моего приезда сюда приехал мужчина», а ниже — просто «приехал мужчина» (второй вариант говорит о тонкости слуха Мэри и богатстве ее словаря).

— Одна из этих страниц — «предсмертное послание» покойной. Инспектору, хорошо знавшему Мэри, было известно, что она хранила все свои переводы. Когда он понял, что его невеста под подозрением, то вспомнил об этой маленькой странности и о письме из романа Филлпоттса. Он искал в чемодане черновики. Ему повезло, и это справедливо: везет умным и деятельным.

В столовую вошел один из подчиненных комиссара Аубри — изможденный, с кругами под глазами, весь в грязи. Прошлой ночью он вместе с другим полицейским и шофером, знавшим крабьи отмели как свои пять пальцев, отправился на поиски инспектора. Они нашли его спящим в кустах дрока. Инспектор недолго пробыл на свободе. Достаточно, чтобы заблудиться, устать и уснуть на болоте, но мало, чтобы выбраться или погибнуть там. Теперь Атвелл ждал нас в конторе. Я не захотел встречаться с ним, но обрадовался, что он жив. Очень скоро я смогу разрешить ему увидеться с невестой, чья жизнь уже вне опасности. Само Провидение устроило так, что в коридоре, у двери, оказался врач. Еще несколько минут — и эта юная жизнь, в расцвете всех ее надежд, увяла бы навсегда. Трагическое происшествие парализовало мой мозг, но руки, послушные руки профессионала сделали свое дело сами, независимо от меня.

Я глубоко вдохнул и ощутил горделивую дрожь. Стыдливая радость распирала мне грудь. Я твердо пообещал себе наполненную ванну, чистое белье, завтрак. Я встречал утро с душевным подъемом. Я смотрел в лицо наступающему дню не подавленно и устало, как человек, проведший бессонную ночь, а с радостью и верой в лучшее, как это бывает после приятного пробуждения.

XXXIV

На следующее утро мы придвинули стол к окну столовой, и комиссар, Монтес и я завтракали, не отрываясь глядя на песок, на кусты тамариска, на отель «Нуэво Остенде», на аптеку, на небо, — на все, что после бури опять образовало упорядоченный мир, безмятежно сияющий в лучах солнца подобно огромному цветку.

Я завтракал так, как привык в периоды напряженной литературной работы: чай без сахара, яйца вкрутую, гренки и мед. На львиной шкуре песка появился человек в голубой трикотажной рубашке и светло-серых брюках. Он шел к нам.

Мы так долго рассуждали о том, кто бы это мог быть; о том, у кого лучше зрение: у жителей гор или обитателей приморских равнин; о том, насколько далеко способен видеть человеческий глаз, — что, когда нам доложили о посетителе, известие застало нас врасплох.

— Это фармацевт, — пояснил Эстебан. — Он хочет поговорить с сеньором комиссаром.

— Пусть войдет, — сказал Аубри и встал.

Фармацевт, в голубой трикотажной рубашке и светло-серых брюках, вошел в столовую. Это был нагловатый субъект, с припухшими глазами и лоснящейся кожей; при каждом движении он тяжело вздыхал, словно переживал о затраченной на него энергии. Он церемонно поздоровался с нами, после чего у них с Аубри был какой-то напряженный разговор в углу. Фармацевт достал из кармана письмо. Аубри нервно его прочитал.

Они сели с нами за стол.

Аубри велел Эстебану:

— Принесите кофе сеньору Роче. — Потом обратился к фармацевту: — Вы его знали раньше? Когда он пришел к вам в тот день, его поведение показалось вам нормальным?

— Нормальным, пожалуй, нет. Но, вы знаете, он вообще был странный.

— Сумасшедший?

— Нет, я бы так не сказал. Он был умный или, лучше сказать, любознательный.

— Почему вы говорите «был»? — спросил Аубри. — Я не уверен, что он умер.

— Я тоже не уверен. Однако мне это кажется вероятным.

— Когда вы заметили, что у вас украли яд?

— Я сказал вашему человеку правду. Я уже многие годы не торгую стрихнином.

— Так вы что же, не заметили пропажи пузырька?

Паулино Роча стыдливо опустил глаза:

— Заметил на следующий день. Понимаете, сельская жизнь…

— Почему вы сразу не сообщили мне?

— У меня плохо с горлом, а ветрище-то какой… Я пришел сразу, как только получил письмо. Буря к тому времени уже закончилась.

Система «вопрос — ответ», этот загадочный катехизис, начинала выводить меня из терпения. Невоспитанность Аубри и аптекаря усилила наше любопытство и придала мне смелости. Я, правда, долго не мог выбрать, каким именно хитроумным способом сломить сопротивление Аубри и вынудить его показать нам письмо. И я спросил:

— А почему вы не показываете нам письмо?

Вместо ответа он передал его мне. И я прочитал эти строчки, написанные карандашом, каким-то безликим, твердым почерком: