Ненастье - [18]

— Ты чево эт? — привстал красноармеец

— Это… Наблюдаю больного.

С улицы послышался не то щелчок, не то выстрел. Слёзушкин и красноармеец замерли, прислушались. Второй, третий. Теперь уже было ясно, что это выстрелы.

«Господи! — взмолился Слёзушкин. — Да что же это такое!» — И лихорадочно стал соображать, где укрыться. Дверь резко распахнулась. Пламя в лампе дёрнулось, но не погасло.

— Белые! — крикнул кто-то и тут же исчез.

Красноармеец метнулся из комнаты, но через мгновение вернулся. Подбежал к раненому, посмотрел и назад, к дверям. Потом опять к раненому. Мечущийся красноармеец почему-то наводил на Слёзушкина страха не меньше, чем выстрелы на улице. А там уже велась густая перестрелка. В управе поднялся настоящий содом. Слёзушкин, дабы не иметь лишних неприятностей, спешно укрылся в угол за печью. А чтобы полностью изолировать себя от происходящего, уткнулся лицом в колени и закрыл руками уши.

Внезапное нападение белых стало возможным из-за покинувшего загородный пост караула. Не выдержали плохой погоды и решили на несколько минут заглянуть в крайнюю избу погреться. Погрелись. Всем стало жарко. Ваня Перегаров в это время отлёживался дома. Утром, сдав смену, он отпросился у командира домой. Посмотрев на бледное, с распухшей скулой и мутными глазами Ванино лицо, командир отпустил. До вечера.

Заявившись домой, Перегаров сразу сунул отцу три рубля, ловко стянутых у Слёзушкина.

— Ступай, возьми сороковку самогонки да пожрать, — не разжимая челюсти, сказал он.

— Так… — разглядывая деньги, замялся отец, — может, лучше сразу мерную взять?

— А жрать чо будем? — разозлился Перегаров.

— Найдём, сынок, найдём! — засуетилась мать.

Перегаров махнул рукой: мол, делайте, что хотите. Не раздевшись и не разувшись, он бухнулся на койку и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Голова болела, тошнило. Челюсть вроде перестало саднить, но разжимать и прикасаться к ней — больно. Но это так, мелочь. Главное, что убивало Перегарова, что Бородатый не поделился совместно награбленным добром. А добра, думал он, они у купца взяли немало. А с ним не поделились. Мало того, ещё и избили, как напакостившую собаку.

«Но ничо, — думал Ваня, — не на того нарвался! Я иму устрою! Он ишо пожалеет!» Что он ему устроит, он ещё не знал, но то, что устроит — это точно. И под сладкие мысли о мести он забылся.

Слёзушкина обнаружили далеко за полночь. К этому времени и ноги, и спина у него затекли так, что он перестал их чувствовать. И когда кто-то сгрёб его за шиворот и попытался поднять, он кулём рухнул на пол. От боли в ногах и страха тихонько застонал.

— О! Живой! — пробасил кто-то сверху. — А ну, открой глазки.

Но Слёзушкин счёл более благоразумным их не открывать.

«Пусть эдак убивают, — решил он, — не так страшно».

— Эге! — вновь забасил извлекатель. — Да ты выкамуристый, однако! Но ничего, к утру обыгаешься, и я тя разговорю. — И вновь, сграбастав Слёзушкина за ворот, поволок куда-то. — Эй, Глазко! Отопри-ка творило, ишо одного красненького надыбал.

И со словами: «Нехай посидит, можа, побелеет!» — мотырнул Слёзушкина куда-то.

Господи, что это было за падение! Хотя оно длилось всего несколько секунд, Слёзушкин успел ощутить все его прелести: резкий холод, удары обо что-то спиной, затылком (даже искры из глаз посыпались), плечом, боком и опять спиной. У него даже успела промелькнуть догадка, что летит он не куда-то, а в преисподнюю. Падение он завершил на спине. Да так смачно, что из хлипенькой грудки вырвалось «ык», и слегка прикусил язык. Некоторое время лежал не шевелясь — прислушивался к телу — всё ли цело и жив ли он. Раз чувствует боль — значит жив. Пошевелил руками, ногами — движутся. Правда поза неудобная: голова и спина на полу, а таз и ноги (определил на ощупь), на какой-то лестнице. Пол холодный, да ещё вдобавок и сквозняк откуда-то тянет.

Открыл Слёзушкин глаза, а кругом кромешная тьма. Жутко сделалось. Потихоньку, стараясь не шуметь, он перевернулся и встал на колени. Пошарил вокруг руками: внизу пол, слева пустота, справа какие-то ящики. Встал.

— Ты кто? — спросили из темноты.

У Слёзушкина от испуга едва разрыв сердца не произошёл. Если он в преисподней, то вопрошает его сам чёрт! И на всякий случай он решил уточнить место своего пребывания.

— Где я? — голос его дрожал, как и всё тело.

Из темноты хмыкнули и ответили:

— Тут.

— В подвале, — добавил другой голос.

— Благодарствую, — после паузы ответил Слёзушкин и зачем-то слегка поклонился.

В темноте слегка хмыкнули и спросили:

— Ты кто будешь-то, интеллигент?

— Доктор я, Слёзушкин… Семён…

— А-а! — протянули из темноты, видимо, кто-то из знакомых. — Малохольный? А тебя-то за какие леденцы к нам?

— Так… это… Бог их ведает.

— У тебя, как всегда. Ладно, шарашься сюда, садись.

Согнувшись, перебирая руками по ящикам, он продвинулся к голосам и, нащупав людей, присел рядом.

— Так это подвал, что в здании городской управы? — спросил он.

— Он самый.

— Плохо.

— Почему?

— Холодный он шибко. Я здесь прошлую ночь провёл, ознобился напрочь.

— Во чудеса! А прошлую-то ночь за что?

— Не ведаю.

Кто-то сдержано и неискренне хохотнул.

— Вот видишь, доктор, какая у белых власть несправедливая? Всех подряд готовы запихать в каталажку.