Ненастье - [16]

Метель утихла, и стало светать. И уже легко можно было рассмотреть не только лицо, но и злой, какой-то нечеловеческий взгляд Бородатого. Внутри у Перегарова стало нехорошо. И на какую-то долю секунды он пожалел, что спросил Бородатого о делёжке. Но в следующее мгновение жадность воспалила в нём злость.

— Как это каво? — чуть не закричал он. — Да ежели бы не я, то у тебя бы за пазухой-то и под полой ничо не было! Ну…

Но договорить он не успел. Бородатый резко, снизу ударил его своим кулачищем по зубам так, что у него ноги оторвались от земли и искры из глаз посыпались. Пластом шлёпнувшись в грязь, Перегаров долго не мог прийти в себя: в голове гудело, перед глазами плыли чёрные круги и мельтешили мошки. Во рту от крови стало солоно. Очнулся он прислонённым к забору.

— Ну, слава те, Господи, — сквозь тихий гуд донёсся голос Бородатого, — очухался, а то уж я, грешным делом, подумал, ты таво, окочурился.

С трудом поднявшись на ватных ногах и сплюнув кровь, Перегаров, пытаясь понять, что произошло, уставился на Бородатого. Тот, отряхнув его шапку, нахлобучил её ему на всё ещё гудящую голову.

— Ну, хватит бурклы-то пялить, пошли! — И, развернувшись, пошагал к управе.

Потрогав рукой саднящую и распухшую челюсть, Перегаров поплёлся следом. У входа в управу его стошнило.

Переступив порог дома, Слёзушкин, наверное, впервые в жизни в полной мере ощутил и понял, что такое тепло родного дома. На грудь к нему сразу же бросилась урёванная Ксения Степановна.

— Сё-ёму-ушка! — запричитала она, уткнувшись лицом в грудь мужа. — Живой… а я- то, дура заполошная, уж и об чём дурном, дура эдакая, подумала.

У Слёзушкина от такой встречи слёзы выступили. Неумело обняв жену и неуклюже погладив её по голове, он срывающимся голосом стал утешать её:

— Ну, что ты, голубушка, будет… к чему эдак убиваться-то… ну, задержался малость… времячко-то глянь какое, всякое может приключиться…

— Вот я и подумала, — отстранившись и утирая слёзы фартуком, ответила Ксения Степановна, — лихолетье ить, всякое может приключиться. Сбегала к лечебнице, думала вы там, а там замок. И я всю ноченьку глаз не сомкнула,… извелась прям вся.

Ещё подходя к дому, Слёзушкин решил: чтобы не расстраивать супругу, скажет ей, что поступил тяжёлый больной и он был вынужден остаться подле него. А теперь, когда выяснилось, что она ходила к лечебнице, придётся рассказать правду.

Переодевшись, умывшись и накушавшись, Слёзушкин прислонился спиной к печной стене и принялся красочно описывать супруге свои ночные злоключения. Ксения Степановна от услышанного ужаса то округляла глаза, то прикрывала ладонью широко открывшийся рот и беспрестанно шептала:

— Тошно мнеченьки… тошно мнеченьки… Матерь пресвятая Богородица!.. Страсти-то эдакие, а? — и иногда крестилась.

В рассказе Слёзушкина действительно были страсти. По его словам было так: шёл он домой спокойненько, никого не трогал. Вдруг из-за угла, с наставленным на него ружьём, выскакивает громила саженного роста и орёт медведем:

— Вытряхай из карманов деньги или жизни лишу!

Будь кто другой на его месте, чувств бы лишился. Он же не растерялся, сгрёб громилу и хитрым движением хряп в грязь! Но тут на него ещё двое таких же выскочили. А потом прибыла власть, и его же обвинили в нападении и целую ночь продержали в холодном подвале. Утром он доказал умному начальнику свою невиновность, и тот отпустил его восвояси.

Перепуганная насмерть Ксения Степановна смотрела на мужа глазами, наполненными и уважением, и состраданием, и лаской.

Слёзушкину стало даже чуть-чуть неловко, и, смущённо кхыкнув, он поспешил в горницу, на кровать, под тёплое одеяло.

10

Целый день проспал Слёзушкин по-детски крепким, сладким и безмятежным сном. Ксения Степановна нет-нет да и подойдёт на цыпочках к двери горницы, посмотрит на мужа и каждый раз отходит со слезами на глазах.

В доме было необыкновенно натоплено. Даже можно сказать жарко. На столе в ожидании хозяина были расставлены расписные фарфоровые тарелки и чашки, наполненные разносолом; стояла сахарница с несколькими кусочками сахара; вазочки с мёдом и вареньем. У порога, чуть в сторонке, стояла взятая в долг крынка молока. На печке, в чугунке, парили щи с говядиной, взятой, кстати, тоже в долг. В последние полтора — два года так сервировался стол у Слёзушкиных только в большие праздники. Спасение Семёна Поликарповича из рук грабителей Ксения Степановна тоже посчитала большим праздником.

Проснувшись, Слёзушкин во второй раз за день ощутил все прелести домашнего уюта: мягкая кровать, тепло, тишина, которую нарушает только тиканье ходиков. В окно заглядывает серый октябрьский день. В ногах, на одеяле, свернувшись калачиком, спит кошка. Слёзушкин непроизвольно улыбнулся.

«До чего же хорошо! — подумал он и вновь закрыл глаза». И если бы не хотелось есть, он бы ни за что не встал.

— Ксения Степановна… голубушка… позволь полюбопытствовать, где же это ты мяском-то разжилась? — спросил он супругу, с наслаждением уплетая оное.

Сидя за столом напротив и подперев голову рукой, Ксения Степановна с нежностью смотрела на мужа и улыбалась.

— Да вы кушайте, Семён Пликарпович, кушайте, — ласково пропела она, — вчерась-то, небось, наголодались, не приведи Господь… И натерпелись.