Ненастье - [17]

При воспоминании о минувшем вечере и ночи Слёзушкин аж вздрогнул.

— Да уж, — многозначительно молвил он и принялся за чай.

Чай пили молча и долго. Ксения Степановна с вареньем, Слёзушкин с мёдом.

После третьего стакана, отдуваясь и утирая со лба выступивший пот, Слёзушкин поднялся из-за стола, трижды перекрестился на красный угол и направился в горницу.

В сенях послышался топот. Слёзушкины, открыв рты и воззрившись друг на друга, испуганно замерли. Гости к ним почти не приходили, тем более в такое время. Да и темнеть уже начало на улице, какие могут быть гости.

Дверь распахнулась, и в дом вошли двое мужчин. Оба с неухоженными бородами, в изрядно замызганной одежде, грязных, полуразвалившихся сапогах и с ружьями. Ксения Степановна начала было подниматься из-за стола, но, увидев таких гостей, вновь села. Слёзушкин, если бы перед его глазами сейчас предстал сам чёрт, испугался бы меньше.

— Ты доктор? — спросил один.

Слёзушкин смотрел на них и молчал.

— Глухой, што ли!? — гаркнул второй и как подрубил Слёзушкину ноги. Он стал медленно оседать. Видя такое дело, гости вмиг подскочили к нему, подхватили под руки и усадили на табурет.

— Нет, — сказал один другому, — с иво толку не будет. Иво самого лечить надо. Морок, видно, напал.

— А где другого-то взять? Говорят, он один остался.

Тогда первый наклонился к самому уху Слёзушкина.

— Доктор ты меня слышишь?

Слёзушкин постепенно стал приходить в себя. Слабо кивнул головой — мол, слышу.

— Слава те, Господи! — обрадовался гость и обратился к Ксении Степановне. — Собирай ево, хозяйка, с нами пойдёт. Там раненых привезли, а наш лекарь где-то запропал.

Ксения Степановна смотрела на них что называется во все глаза и даже не шелохнулась.

— Да Бог ты мой! — загорячился гость, — Вы што — оба оглоушенные, што ли? Там люди кровью исходят, а они сидят рты пораскрыли! — И, подняв Слёзушкина за ворот рубахи, подтолкнул к горнице, — Одевайся быстро, а не то прям в исподнем уведу!

Угроза и сознание того, что к нему пришли не арестовывать, а за врачебной помощью, возымели действие. Через несколько минут тепло одетый Слёзушкин покорно шагал за красноармейцами к зданию управы.

На улице было холодно. Низкое осеннее небо плотно заволокло тучами. С севера, предвещая снег, подул ветер. Темнота быстро накрывала землю. Улица после вчерашнего снегопада, превратилась в сплошное месиво.

«Как же я обратно-то пойду? — с тоской думал Слёзушкин».

И только сейчас он вспомнил, что не успел переговорить с супругой о переезде в село. А надо. Надо выбираться из этой круговерти, пока ещё есть возможность. Хотя срываться в зиму неблагоразумно, но что делать, когда в стране всё творится без здравого рассудка и смысла?

Шагая к управе, Слёзушкин полагал, что осмотрит больных там, а лечить повезут в лечебницу. Но этого не произошло. Лечить — оперировать, заставили на месте.

— Но здесь же антисанитарные условия! — возмутился Слёзушкин, разведя руками.

— Ничего, — успокоил его командир, — необходимые: инструмент и медикаменты — есть. А к таким условиям походным мы люди привыкшие. Приступайте.

Нужно было из комиссара вынуть две пули: одну из бедра, вторую — из плеча. Прежде Слёзушкину подобных операций делать не доводилось. Он сильно разволновался и попробовал, было, объяснить командиру, что не подготовлен, чем сильно того взволновал.

— Это мой комиссар, — пристально глядя Слёзушкину в глаза, сказал тот, — и он мне нужен живым и здоровым. Будешь брыкаться, всажу пули в тебя, но вырезать их будет некому… Да и, думаю, ни к чему будет.

Больше трёх часов оперировал Слёзушкин комиссара и, слава Богу, операция прошла успешно. На улице давно стемнело и, как вчера, валил густой мокрый снег. Посмотрев в черноту окна и зябко поёжившись, Слёзушкин пошёл к вешалке за тулупом.

— Далёко подсобироваешься? — спросил его дремавший на табуретке у двери красноармеец.

— Домой, — неуверенно ответил Слёзушкин.

— Не велено.

— Что не велено?

— Домой пускать тебя не велено.

Слёзушкин растерянно залупал глазами.

— Простите… То есть… Как это не велено?

— А вот щас по башке шабаркну разок, зараз узнаешь, как! — красноармеец явно не был расположен к разговорам.

Обречённо склонив голову, Слёзушкин прошёл к табурету у печки и сел, сложив руки на коленях. На душе у него сделалось тревожно и тоскливо. Ну почему, почему небеса к нему так несправедливы!? Почему напасти на него сыплятся, как из рога изобилия? За что? Чем он мог прогневить Господа? Посты блюдёт. Заповедей Божьих придерживается всех до единой. Крови ничьей, даже куриной, за всю жизнь ни разу не пролил. Слова худого ни о ком не сказал. И на тебе — из одного кошмара да в другой. Вот сейчас для чего домой не отпускают? То, что от него требовалось, он сделал, ну и отпустили бы с миром. Так нет — не велено! И тут к нему пришла мысль, от которой и тревога и тоска усилились и внизу живота заурчало. А что если его оставили с той целью, чтобы расстрелять, как виновного, если вдруг комиссар не выживет? Быстро вскочив с табурета и подбежав к раненому, Слёзушкин склонился и прислушался. Дышит! А у самого сердце чуть не выскакивает.