Немота - [30]

Рабочий процесс складывался непросто — снимали истерику, на которую я настраивался часа полтора-два, желая сделать всё честно и слаженно. А затем перешли к импровизированному психоделическому танцу, коротко определённому Владой терапией самоочищения, мной же — конвульсионным перформансом обезумевшего нерва. Снимали в режиме подвижной камеры, перепробовав уйму ракурсов и треков, поэтому когда был отснят финальный кадр, у меня забвенно кружилась голова, сердце вело себя как ошалелое. Чёрный худан и растрепавшиеся волосы стали влажными от пота, но я словил истинное блаженство, хапнув, помимо ментального удовлетворения, растёкшийся по телу кайф вкупе с подслащённым эфиром усталости.

— Если хочешь, можешь принять душ. Фен есть, — как бы невзначай произнесла Влада, поставив аккумулятор камеры заряжаться.

Я оторопел, но отказываться не стал. На метро опоздал в любом случае, а перспектива распылять при ней пот, дожидаясь, пока подсохну, представилась не самой завидной.

— Спасибо.

Взяв принесённое полотенце, уединился в ванной и, стоя чуть позже под брызгами прохладной воды, рассматривал покоившиеся на полке деревянные аксессуары от дредов, до конца не веря в то, что я в реальном теле находился в реальной ванне реальной девушки из островка готовых десертов, месяц назад являвшейся фантазийным персонажем моей блёклой жизни. Мне нравились случившиеся перемены. Нравились экспериментальные съёмки. Нравилась изящная Влада, казавшаяся неоновым мотыльком в моих беспросветных дебрях. Чем дольше находился с ней рядом, тем более после расставания мучила злостная, предательская жажда. Съёмочных дней становилось катастрофически мало, я скучал, купленный осознанием обратной симпатии. С годами такие вещи невербально доходят, о них не обязательно говорить вслух или спрашивать напрямую. Мне было уже не четырнадцать. И даже не восемнадцать. Я отчётливо понимал, что между мной и Владой самым очевидным образом запустилась та химия, правила игры которой сулили либо вштырить, либо раздавить — как повезёт. Но теперь-то, думалось, имея подушку безопасности в качестве прошлого опыта, не споткнусь.

Помывшись, надел на распаренное тело бельё, джинсы, свободную белую футболку, в которой пришёл. Минуты за четыре высушил феном волосы. Глянув в зеркало, не без радости убедился, что за прошедший месяц стал выглядеть заметно лучше: ушли кожные высыпания, стёрлись синие круги под глазами. А выйдя из ванной, почуял с кухни запах жареных сосисок и свежих огурцов, скрипучим сигналом отозвавшимся в голодном желудке. Можно рассматривать жареные сосиски в 1:44 ночи как приглашение остаться? Будучи уверенным в том, что Влада находится на кухне, я твёрдым шагом двинул через гостиную в съёмочную комнату за рюкзаком, и, не включая света, приземлился на жёсткий край матраса, где несколькими часами ранее под насыщенно зелёным светом извлекал из себя истерику: с дрожью, выбросами самонасилия, криком. Идти домой не хотелось. Сидел, выводил пальцем на взбитой простыни невидимые узоры, а в голове не к месту крутилась Обезьянка ноль «Тату». Интересно, Влада спит на этом матрасе? Что, если да? Поднеся простынь к лицу, ощутил лишь аромат цветочного кондиционера. Да нет, вряд ли. Хотя, когда я вечером пришёл, подушка была примята, а с пола смотрел потрепавшийся сборник пьес Теннесси Уильямса с иллюстрацией стеклянных зверушек на обложке. Ну, а если и так, то что? Стряхнув наваждение, против воли поднялся и с рюкзаком на плече покинул ставшую родной комнату.

Домой? Или не домой? Нерешительно войдя на кухню, поймал смятенный взгляд тонкого силуэта. В полосатом лонгсливе, носках с авокадо и расклешённой джинсовой юбке до щиколоток Влада беспокойно перебирала пальцами позвякивающие бусины на занавесках.

— Поешь со мной? — спросила она так, будто речь шла не о еде. Вероятно, речь и шла не о еде, вопреки тарелке жареных сосисок и нарезанных соломкой огурцов. Я, не думая, согласился.

За столом Влада не говорила. Молча грызла огурцы, пряча под инеем светлых ресниц глаза, метавшиеся по поверхности ольховой столешницы. Через форточку набегами захаживал предмайский ветер, ненавязчиво обволакивая из-за спины её спицами торчащие конопатые ключицы, отросшие у корней волоски — вьющиеся, живые. На окне волнительно покачивались лепестки отцветшего цикламена. Во всём этом таилось что-то хрупкое, как мерцающая фольга, способная дать трещину от неосторожного движения. Словно держишь на плече спящего светлячка, силясь не содрогнуться, чтобы тот не слился с витавшей в воздухе пылью. Ни блеска, ни прикосновения невесомых лапок не оставив. Оттого у меня даже дыхание приутихло, дав прочувствовать острие мгновения, в котором существовали лишь звонкий хруст огурцов, Влада и я.

Когда тарелки опустели, она подняла на меня глаза и секунд тридцать смотрела так проницательно глубоко, что сознание поплыло, как топлённое сливочное масло в горячем заварном креме, плавно влившись в пастозную консистенцию. Однако, смущённо встав со стула, собрала тарелки, включила воду в кране. Я тем временем вышел покурить. Собственное молчание было мне объяснимо, о чём молчала она? Что-то произошло. Что-то произошло между нами, пока снимали. Войдя в раж, я полностью отпустил себя. Дать кислотный расколбас на рейвовых дискачах несложно и будучи ригидным бревном, но двигаясь в квартире Влады с животной дикостью, доводя себя до эмоционального надрыва, я дёрнул трепещущий нерв, который протяжно растягивался, набухал, принимая гротескную форму, затем лопался, в пульсации извиваясь в себе самом липкими комками слизи. Нутро было раздето, а Влады в нём так недозированно много, что тело перестало быть моим телом. Его штормило, вьючило, ломало, как в припадке.