Немота - [28]

— А как сейчас? Что-то осталось?

— Остались воспоминания. Запахи. Помню, как звенели цепи на её ботинках, когда она слегка косолапой походкой заходила по утрам в класс. Эти грубые ботинки с металлическими бляхами и штаны в армейском стиле бесили всех, включая учителей, но веских аргументов в пользу недопущения её до уроков, кроме субъективной неприязни, не было — обувь-то вторая, а штаны чёрные. Я восхищался этой нерушимой выдержкой и внутренним напором, в то время как сам старался не ввязываться в бесполезные склоки с ханжескими тётками, предпочитая протестовать молча. Соня была другой, именно это меня тронуло. Когда она пришла к нам в девятом классе, коллектив её невзлюбил. Невзлюбил за неугодные ботинки, за неформальные шмотки, за освобождение от физ-ры, за чрезмерную худобу вкупе с примерной успеваемостью. Она отличалась от нас невозмутимостью. Ощущением демонстративной изолированности. Всё это являлось видимостью, но чего там способны разглядеть репоголовые подростки? Таких воспринимают выскочками, мнящими себя особенными. Такие злят, потому что вызывают недоумение. Открыто к ней никто не лез, не издевался, но настроение неприязни всегда прослеживалось. Мало кто понимал, что игнорирующим поведением она пыталась защититься, а на учёбе была сдвинута, так как мечтала сбежать из дома после школы, поступив в нормальный вуз. И поступила, кстати. Не поехала только.

— Может, жизнь некоторых людей изначально предрешена? Всем есть место в мире, а им нет. Стулья заняты. И дело тут не во времени, не в городе, не том, успел ли ты поговорить с ними. Есть что-то, что тащит на дно, независимо от протянутой руки, и если человеку суждено провалиться в этот колодец, он провалится.

— Возможно. Я много думал на эту тему, но ни к чему не пришёл.

— А мне кажется, всё закономерно. Человека, чья жизнь с раннего детства пошла по кривой, без профессионального лечения всё равно затопит, потому что колодец не снаружи. Внутри. Годами копаемая пропасть. Как бы ты ни ограждал его от внешней опасности, захлёбывается-то он в себе.

— Ты считаешь, выжить такие люди не могут? Как заклейменные при рождении?

— Только если научатся дышать под водой. Можно всю жизнь пользоваться маской, и многие пользуются, но это не застраховывает от того, что однажды кислородная трубка не забьётся мусором.

— Естественный отбор?

— Да, — кивнула она и, помедлив, неуверенно добавила. — Парня, в которого я была влюблена подростком, тоже больше нет. Умер от рака мозга прошлой весной.

Я оторопел, не зная, как реагировать.

— Это не имеет связи с твоей историей, — продолжала Влада, заметив мои метания. — Не суицид. Но думаю, важно было сказать. Мне близки твои чувства.

Глядя на неё, обхватившую руками колени, проницательно смотрящую из-под длиннющих белых ресниц, я всё более обмякал, несмотря на едкий вкус беседы, оставивший порядочную оскомину. Той ночью мы проговорили до полуночи, а на выходе, пока завязывал шнурки на кроссах, Влада скрылась в гостиной, откуда вскоре вернулась с жёлтым компакт-диском в силиконовом конверте.

— Я правильно тебя понимаю?

— Думаю, да. Надеюсь, ты не заблочишь меня после увиденного.

На диске был фильм, многозначительно подписанный: «404: I. Ганя. II. Сок». Придя домой, я мигом сгонял в душ, выпил с Максом по бутылке пиваса, закусив сушёным кальмаром, и, уединившись с ноутом в комнате, запустил диск.

Действие начиналось с безобидных четверостиший, повторяемых убаюкивающим голосом, вещавшим со вставленной в магнитофон кассеты:

  Мама песню напевала,

  Одевала дочку,

  Одевала-надевала

  Белую сорочку.

  Белая сорочка —

  Тоненькая строчка.

  Мама песенку тянула,

  Обувала дочку,

  По резинке пристегнула

  К каждому чулочку.

  Светлые чулочки

  На ногах у дочки.

Затем магнитофон выключается, и в кадре вырисовывается фигура, прервавшая запись: вытянутое субтильное тело облачено в красное платье детского фасона, чулки и сандалии, на коротком ёжике волос сидит заколка в виде белого банта. Взрослый человек в образе ребёнка? Камера снимает её со спины, поэтому возраст не определить. Размеренным шагом она выходит из квартиры, спускается по лестнице и, очутившись на улице, сворачивает в сторону проспекта. Всё бы ничего: солнечный день питерского лета, пушистый кот под деревом, эпичная архитектура. Однако, приглядевшись, смекаешь — что-то не так. Она плачет — то выдают содрогающиеся плечи. С каждым проделанным шагом конвульсии усиливаются, а на Рубинштейна героиня, подобно надломившейся тростинке, падает посреди толпы, демонстрируя невротический приступ. Тут-то и становится ясно, что это не ребёнок — девушка лет восемнадцати: руки изрезаны, нездорово высохшее лицо испещрено сеткой царапин, под глазами размазана тушь. Она рыдает. Рыдает так исступлённо, что тельце становится оголённым сгустком скоблящей боли. Люди собираются кругом, особо участливые, тыкая в объектив, тужатся прервать съёмку, сминая рамки художественного формата правдивыми документальными сносками.

Затем героиня встаёт на ноги и измождённой походкой возвращается домой, где смотрит всеми виденные в детстве мультфильмы. Логичное вроде бы завершение, но фильм не мог закончиться столь предсказуемо. Я ждал подвоха, и подвох последовал. Минуты полторы — две, и ты как зритель понимаешь: девушка в кадре не просто сидит в полумраке, глядя телек на продавленном красном кресле, — она мастурбирует, надев на указательный палец голову куклы: левой рукой раздвигает половые губы, правой стимулирует клитор, пока не доводит себя до бурного оргазма. И всё это сопровождается полнейшей убеждённостью, что за приоткрытой дверью лежит чья-то тень, а на фоне звучат строки: