Немота - [16]

Стриженную как попало детдомовскую девочку я как увидел, так и забыл. Чего о ней думать? Подозрение пришло через сутки, когда она снова явилась на площадку, сунула руки в карманы олимпийки, в которой была накануне, проницательно направив в нашу сторону отрешённо — испуганный взгляд. Никогда не забуду эти глаза. Было в них такое, отчего нутро сжималось. Пацаны пустились стебаться. Макар прямым текстом послал её на хуй, Паштет припугнул, замахнувшись мячом, но она упрямо вросла в потоптанную траву, лишь едва заметно сжав тоненькие губы.

— Как её зовут, никто не знает? — спросил я присутствующих.

— Да хз. Больная, наверно — так и зовут, — заржал Паштет. — Не удивительно, что детдомовская. Видели, как она шарахалась от людей в день приезда?

— Насчёт детдомовской — это точно?

— Вроде как да. Ну, жила там когда-то, теперь с приёмными родителями.

Я кивнул. Пинать мяч расхотелось. Сказав, что заболел живот, не оборачиваясь, покинул площадку, решительно направившись на поиски Саши. Отыскать её мешковатую футболку, завязанную узлом на поясе, оказалось несложно — вместе с девчонками вожатая клеила в беседке гигантский коллаж к очередному мероприятию.

— Что такое?

— Можно тебя на минуту?

— Конечно. Случилось что?

Отойдя чуть в сторону, откуда открывался обзор на спортплощадку, я поискал глазами квёлую девочку.

— Как её зовут?

— Ту, что в синей олимпийке?

— Да. С причёской под мальчика которая.

— Майя. Ты чего, Глеб?

— От неё письмо?

— Ну да. А ты разве не знал?

В те секунды у меня действительно скрутило живот. Вернувшись в комнату, я ещё раз перечитал послание, не веря, что его написал этот ребёнок. Ребёнок, напоминавший голодную, плешивую дворнягу с улицы, вызывая исключительно жалостливое уныние. «Напиши ответ, пожалуйста», — просьба, которой заканчивалось письмо. Что мне стоило ответить? «Извини. Ты маленькая для меня»? «Извини. Я влюблён в другого человека»? «Извини, но ты жалкая»? Я не знал, какие слова подобрать. Всё, что приходило на ум, звучало одинаково жёстко.

А она продолжала таскаться хвостиком, провоцируя пацанов на сардонические издёвки. В конце концов, видя дурацкий ёжик её светлых волос, маленький синий рюкзак со звенящим брелком в виде сердечка и поношенные кроссовки, я сам стал агрессировать, не понимая, чего она таскается за нами. Чего хочет. Зато пацаны не деликатничали, искренне не въезжая, с какого хера девчонка из детдома вошью прицепилась к нашей компашке, пристраивается где-то поблизости и пристально таращится сиротливым взглядом. По-хорошему я должен был дать объяснение, всякий раз слыша набор ругательств, сыпавшихся в её адрес. Но отныне молчал не потому, что чувствовал сакральный характер ситуации — просто стыдно было признаться лагерным друзьям, что такой убогий замухрёныш, которым они брезговали, влюбился в меня. Я что, настолько уёбищный?

А между тем дела с Настей приняли непредвиденный поворот. Против законов логики я ловил от неё фидбэки: иногда она подолгу смотрела в мои недоумевающие зенки, рождая в животе пенистое тепло. Иногда стремилась как бы ненароком задеть рукавом джинсовки. Не единожды назвала меня Глебушкой, а был случай, когда подсела в столовке так близко, что наши плечи и бёдра соприкоснулись. Я не сделал попытки отстраниться, в результате чего десять-пятнадцать минут ужина проплыли в штормящем треморе — от смятения заложило уши, лицо подкипело, выдав испарину. К еде я тогда не притронулся, обойдясь стаканом чая, а ночью, маясь от голода, заварил с Кучерявым по дошику. Вероятно, Настя ждала от меня ответного шага, я чувствовал, что между нами что-то происходит. На физическом уровне чувствовал. Обмен флюидами? Выброс феромонов? Не знаю, но было боязно всё испортить. В каком ключе действовать, я не понимал. Причём чем ближе она становилась, тем острее бесило появление невзрачной Майи. Бесило до отвращения. Порой хотелось самому крикнуть ей в лоб: «Вали отсюда, чё пристала?», но сдерживался. Сдерживался из того же тщеславия, думаю. Льстило быть положительным образом в её иллюзорной реальности.

Проблему разрешила воскресная дискотека, перед которой мы с пацанами предварительно выпили (благодаря брату Костяна, опять же). Как обычно, вырядившись во всё лучшее, брызнувшись подаренными матерью духами, в положенное время на положенном месте я пританцовывал под Снуп Дога, отметив, что теперь мне не нужно сканировать столпотворение, выискивая облик Насти — она сама напоминала о себе, целенаправленно или случайно попадая в поле зрение. Тем вечером на ней были жёлтые лосины, майка со стразами, белые кеды. Глаза, как положено, ярко обведены карандашом, на губах — розовый блеск. Без косметики она нравилась мне больше, но мейк придавал томности, что способствовало скачкообразно нараставшей вибрации в паху, позволявшей сбросить скованность.

К середине вечера чуваки из отряда предложили выйти за корпус покурить. Я не противился. И как меня обдало паром нарциссизма, когда к нашей дымящей кучке подкатили девчонки.

— Поделишься? — шепнула Настя, пристроившись рядом.

Я обалдел, но, стараясь не спалить пиздецкий столбняк, не тушуясь передал ей сигарету. Помню, как хотелось вечно так стоять, затягиваясь одной на двоих сигой, не думать о школе, о доме, вбирая горький вкус никотина и малиновый запах девчачьего блеска, плотно отпечатавшегося на фильтре.