Неловкий вечер - [39]

– И, – продолжает он, – просто будьте добрее к своим родителям.

Мы послушно киваем, только Оббе напряженно смотрит на батареи. На них сушится несколько бабочек. Я надеюсь, что ветеринар не увидит их и не расскажет отцу и матери.

– Мне нужно вернуться к коровам, – говорит он и разворачивается, закрывая за собой дверь.

– Почему отец не пришел и не сказал это сам? – спрашиваю я.

– Потому что он должен принять меры, – говорит Оббе.

– Какие?

– Закрыть ферму, поставить дезинфекционный лоток, впустить телят, продезинфицировать инструменты, бочку для молока.

– Разве мы не меры?

– Да, – говорит Оббе, – но мы с рождения были взвешены и измерены. Мы такие, какие мы есть.

Он приближается ко мне. Он пользуется отцовским лосьоном после бритья, чтобы тоже заполучить немного естественной отцовской власти.

– Хочешь знать, как они убивают коров?

Я киваю и думаю об учительнице, которая сказала, что я далеко пойду со всем моим сочувствием и безграничным воображением, но мне нужно найти для них слова, не то все останется внутри. И однажды, как черные чулки, из-за которых меня иногда дразнят одноклассники – хотя я никогда не ношу черные чулки [21], – я свернусь сама в себя и буду видеть только тьму, вечную тьму. Оббе прикладывает указательный палец к виску, издает стреляющий звук, а потом вдруг стягивает шнурки моего пальто, придушивая меня. Я смотрю прямо ему в глаза и вижу ту же ненависть, как когда он тряс хомяка в стакане воды. Я отшатываюсь от него:

– Ты псих!

– Мы все сходим с ума, и ты тоже, – говорит Оббе. Из ящика стола он берет пачку шоколадок «Мини-Бро», рвет обертку и засовывает сладости в рот одну за другой, пока они не превращаются в коричневое месиво. Он украл их из подвала. Я надеюсь, что евреям удалось вовремя спрятаться за стенкой из банок с яблочным соусом.

16

Больше всего отец любит похороны ворон. Порой, когда он находит мертвую ворону в куче навоза или на пастбище, он привязывает ее вверх ногами к ветке вишневого дерева. Вскоре целая стая ворон часами вьется вокруг дерева, чтобы отдать последние почести мертвой товарке. Никакое другое животное не скорбит так долго, как ворона. Обычно одна из них отличается от остальных головой и хвостом, она больше других, ярче и царапается сильнее всех. Я уверена, что это их пастор. Их черное оперение красиво выделяется на фоне светлого неба. Отец говорит, что вороны умные животные. Они умеют считать, помнят лица и голоса и, следовательно, могут затаить злобу на того, кто плохо к ним относится, – после того как одну из них вешают на ветке, они собираются вокруг фермы. Внимательно следят с водосточных труб, как отец перемещается между домом и коровником, как картонный заяц на стрельбище, их черные глаза вонзаются в его грудь, как пули. Я пытаюсь не смотреть на ворон. Может быть, они хотят сказать нам что-то или ждут, пока коровы не умрут. Как вчера сказала бабушка, вороны во дворе – это предзнаменование смерти. Я думаю, что первой будет мать или я. Сегодня утром отец попросил меня лечь во дворе, чтобы он мог снять размеры для новой кровати, которую он делает из досок, оставшихся от курятника Оббе, поддонов и дуба. Я легла на холодную землю, положив руки вдоль тела, смотрела, как отец разматывает рулетку, растягивает ее рядом со мной, и думала: если отрубить у кровати ножки и убрать матрас, то можно легко превратить ее в гроб. Я хотела бы, чтобы меня положили лицом в землю, а смотровое окошко было напротив ягодиц, тогда все бы прощались со мной, глядя на дырку в моей заднице – ведь все проблемы были в ней. Отец смотал рулетку. Он настаивал, чтобы я больше не спала в постели Маттиса, «потому что Янчье больше не может это терпеть». В последние недели я выглядела такой бледной, что соседка Лин стала заносить нам ящик мандаринов в пятницу вечером. Некоторые из них были завернуты в бумагу, как я в пальто.

Я все время задерживаю дыхание, чтобы не вдохнуть микробы или чтобы приблизиться к Маттису. Вскоре я падаю на пол, и все вокруг погружается в помехи. Оказавшись на земле, я быстро прихожу в себя и вижу взволнованное лицо Ханны, которая держит липкую руку у меня на лбу, словно тряпку для мытья посуды. Я не говорю ей, что падать в обморок приятно. Что среди помех шанс встретить Маттиса выше, чем встретить смерть здесь, на ферме. Вороны кружили над моей головой, пока я лежала на земле двора, а отец записывал мои размеры в амбарной книге.

Мать расстелила простыню на новом матрасе и взбила подушку. Она дважды погружает кулак в середину подушки, туда, где будет лежать моя голова. Я смотрю на свою новую кровать со стула и скучаю по старой, хотя мои пальцы ног уже касались ее изножья, и казалось, что я лежу в тисках и меня затягивает в них все сильнее и сильнее. По крайней мере, у меня было чувство безопасности, словно что-то давало мне рамки, из которых я не могла вырасти. Теперь места гораздо больше, и можно лежать наискосок. Придется самой сделать дырку в матрасе, ведь выемки от тела Маттиса больше нет. Размеры его тела больше нигде не найти.

Мать встает на колени у края моей кровати, ее локти лежат на пуховом одеяле, которое пахнет навозом, потому что ветер дул не в ту сторону. Это происходит все чаще и чаще. Запах коров скоро перестанет разноситься повсюду, и останутся лишь запахи тоски по дому и отсутствия друг друга. Мать осторожно хлопает по одеялу. Я смиренно встаю, заползаю под простыни и ложусь на бок, чтобы по-прежнему видеть ее лицо. Из-под моего синего полосатого пухового одеяла она кажется такой далекой. Она где-то на другом берегу озера, ее тело худое, как камыш, замерзший в проруби. Я слегка сдвигаю ноги вправо так, чтобы они попали под сложенные руки матери. Она немедленно их убирает, словно сквозь меня проходит ток. У нее под глазами темные мешки. Я пытаюсь оценить, как повлияли на нее новости про ящур и то событие вечером после церковной службы и прилетели ли вороны за ней или за мной.