Неловкий вечер - [38]

– Я изнасилую тебя, – говорит Оббе, толкая своего рыцаря взад-вперед на принцессе, как бычок Белло двигается на корове. Нет смысла закрывать глаза рукой, ведь никто не видит, что я подглядываю. Лучше дать волю искушению, думаю я. Пока я наблюдаю за этой сценой, он достает из коробки «лего» чистую оловянную банку из-под тунца, в которую мы складываем монеты и золотистые таблички, и потом они пахнут жирной рыбой. Оббе поднимает руку:

– Вот тебе деньги, шлюха.

Брат пытается говорить низким голосом. С весны его голос начал ломаться и теперь прыгает с баса до фальцета.

– Что такое шлюха? – спрашиваю я.

– Женщина-фермер.

Он смотрит на дверь, чтобы проверить, не слышат ли его мать и отец. Я знаю, мать не против женщин-фермеров, хотя она считает, что это скорее мужская работа. Я берусь за другого рыцаря из сломанной сторожевой башни. Обби елозит своим по принцессе. Рыцарь и принцесса по-прежнему выглядят веселыми. Я понижаю голос:

– Что у тебя под юбкой, принцесса?

Оббе громко смеется. Иногда кажется, что в его горле поселился и чирикает скворец.

– Разве ты не знаешь, что там, внизу?

– Нет. – Я ставлю принцессу в вертикальное положение и прикрепляю ее к одной из зубчатых стен. Я знаю только пенисы.

– У тебе самой она есть. Пизда.

– Как она выглядит?

– Как булочка с кремом.

Я поднимаю брови. Отец иногда приносит из пекарни булочки с кремом. Иногда на них снизу уже есть синие пятна, а крем впитался в тесто, но они все равно отличные на вкус.

Снизу мы слышим крик отца. Он кричит все чаще и чаще, как будто хочет вдолбить в нас свои слова. Я думаю о словах из Исайи: «Взывай громко, не удерживайся; возвысь голос твой, подобно трубе, и укажи народу Моему на беззакония его, и дому Иаковлеву – на грехи его». Какое беззаконие мы совершили снова?

– Что такое ящур? – спрашиваю я Оббе.

– Болезнь скота.

– И что от нее будет?

– Все коровы должны умереть. Все стадо.

Он говорит без эмоций, но я вижу, что волосы вокруг его макушки более жирные, чем по линии роста волос, словно влажный силос. Не знаю, сколько раз он трогал макушку, но понятно, что он обеспокоен.

В груди становится теплее, как будто я слишком быстро выпила чашку горячего шоколада. Кто-то перемешивает его ложкой, вызывая водоворот в моем сердце – хватит звенеть ложкой, слышу я мать, – и коровы одна за другой исчезают в воде, как кубики какао, смешанные с молоком. Я пытаюсь думать о принцессе из «лего». О том, что она спрятала булочку с кремом под юбкой и позволила Оббе слизать крем языком, о носе Оббе в сахарной пудре.

– Но почему?

– Потому что они больны. Смертельно больны.

– Это заразно?

Обби изучает мое лицо, щурит глаза так, что они становятся похожи на лезвия, которые мы иногда покупаем для измельчителя соседки Лин, и говорит:

– Я бы на твоем месте был внимателен, где стоит дышать, а где нет.

Я сцепляю руки вокруг коленей, качаюсь взад-вперед все быстрее и быстрее. Представляю, что отец и мать становятся желтыми, как фигурки «лего», как они застывают на своих местах, когда их коров больше нет, и не будет никого, кто возьмет их за голову, отцепит и поставит в правильное место.

Ханна тоже присоединяется к нам чуть позже. Она принесла помидоры черри и очищает их от шкурки, обнажая нежную мякоть. Аккуратность, с которой она ест помидоры – слоями, – меня трогает.

В бутерброде она сначала съедает начинку, потом корочку и наконец – мягкую часть хлеба. Когда она ест печенье, то соскребает сливочную часть передними зубами, а печенье оставляет на потом. Ханна слоями ест, а я слоями думаю. Как раз когда она собирается зажать очередной помидор между зубов, дверь в комнату Оббе снова открывается, и из-за нее выглядывает ветеринар. Прошло много времени с тех пор, как он был здесь в последний раз, но он по-прежнему носит все тот же длинный темно-зеленый плащ с черными пуговицами, из кармана свисают четыре пальца полиэтиленовой перчатки, большой палец вывернулся наизнанку. Он уже во второй раз приносит плохие новости:

– Завтра они приедут брать пробы. Предположу, что у всех, даже у неучтенных коров.

Неучтенные коровы не зарегистрированы, отец их держит, чтобы продавать их молоко жителям деревни или членам семьи. Деньги с этого «черного молока» кладут в банку на камине. На отпуск. Однако я видела, как отец иногда открывает банку и достает несколько банкнот, когда думает, что рядом никого нет. Подозреваю, что он копит себе на приданое. Ева из школы тоже так делает, хотя ей только тринадцать. Отец, наверное, отправится искать семью, где ему разрешат облизывать нож после того, как он окунул его в банку с яблочным сиропом, и где не нужно будет кричать или хлопать дверями. Где будут не против, если он расстегнет пуговицу на штанах после обеда и станут видны светлые завитки волос над резинкой его трусов. И, может быть, там он даже сможет сам выбирать себе одежду: мать каждое утро кладет то, что он должен надеть, на край его кровати – если отец не согласен, то она потом весь день с ним не разговаривает или же убирает очередной продукт из своего списка еды, со вздохом объявляя, что больше не хочет его есть.

– Все в руках Господа. – Ветеринар смотрит на нас по очереди и улыбается. У него красивая улыбка, красивее, чем у Баудевейна де Хроута.