Неловкий вечер - [40]

«Не позволяйте злу победить себя, но побеждайте зло добром», – проповедовал Преподобный Рэнкема во время утренней службы. Я сидела с Ханной и еще несколькими ребятами из деревни рядом с органом на балюстраде. Оттуда я увидела, как отец выныривает из моря черных шляп, которые сверху выглядели словно желтки тухлых яиц, почерневшие от того, что их никто не забирал из курятника слишком долго. Некоторые дети вокруг меня слишком много времени провели в гнезде и сидели, сонно глядя в пространство перед собой, или делали такие лица, словно они были сумкой для сбора пожертвований, которую им не хотелось передавать дальше. Отец быстро осмотрелся, игнорируя короткие мамины рывки за подол его черного пальто, и выкрикнул:

– Дело в пасторах!

В церкви стало очень тихо. Неловкая тишина – она как сухой навоз, который трудно протолкнуть сквозь решетку в коровнике: непонятно, что с ним делать. Все в церкви смотрели на отца, а все на балюстраде – на нас с Ханной. Я все глубже и глубже прятала подбородок в воротник пальто, чувствуя кожей холод молнии.

К моему облегчению, я увидела, как органист дотронулся до белых клавиш и развернул Псалом 51, отчего весь приход поднялся на ноги, и протест отца сгинул среди жителей деревни, как ломтик масла между яичными желтками, среди мягкого шипения сплетен. Вскоре после этого мы увидели, как мать с мокрым носом срывается со скамьи с молитвенником под мышкой. Белль ткнула меня в бок: «У твоего отца не все в порядке с головой». Я не ответила, но подумала о глупце из детского стишка, который построил себе дом из песка, а когда полил дождь и начался потоп, его дом рухнул с глухим звуком. Отец тоже построил свое слово на зыбучих песках. Как он мог обвинить пастора? Может быть, это наша вина? Возможно, это одна из египетских казней: ведь казнь здесь – это не природное явление, но предупреждение.

Мать начинает тихо напевать: «Выше синего неба и золота звезд, живет Отец на небесах, что любит Маттиса, Оббе, Яс и Ханну». Я не пою вместе с ней, я смотрю на бидон у меня под столом. Мать думает, что жабы грязные, несимпатичные звери. Она иногда выметает их шваброй и совком из-под жука-денщика и затем относит к куче навоза. Жабам тоже не очень хорошо. Они выглядят тусклыми, их кожа становится сухой, и они часто и подолгу сидят с закрытыми глазами – возможно, они молятся и не знают, как закончить молитву, точно так же, как я не знаю, как закончить разговор. Просто принимаюсь шаркать ногой и смотреть перед собой, пока кто-нибудь не скажет: «Ну пока!» Надеюсь, момент, когда придется сказать «пока» моим жабам, не настанет, но, если они в ближайшее время не поедят, так и случится.

После пения мать кладет руку в карман розового халата и достает пакет, завернутый в серебряную фольгу.

– Мне жаль, – говорит она.

– Из-за чего?

– Из-за планет, из-за сегодня. Это из-за коров, от шока.

– Не важно.

Я распаковываю пакет. Это головка куминного сыра. Сыр теплый от халата. Мать наблюдает, как я его кусаю.

– Просто ты такая странная, с этим твоим странным пальто.

Я знаю, она говорит это только потому, что соседка Лин опять спрашивала обо мне, когда заходила проверить коров, и нас вместе с ними. Даже ветеринар упоминал мое пальто, когда разговаривал с матерью. После того как она покормила телят, она вошла в дом и залезла на кухонную стремянку, которую обычно ставит в середине кухни, чтобы убрать паутину. С каждой паутинкой она говорит пауку: «Пошла вон, старая кошелка». Это единственная шутка матери, но мы каждый раз любуемся ей, словно насекомым, попавшим в банку с вареньем. На этот раз она встала на стремянку не ради того, чтобы смести паука, но чтобы вытащить меня из паутины, которую сплела она сама.

– Если ты сейчас же не снимешь пальто, я спрыгну.

Она стояла высоко надо мной в своей длинной черной юбке, руки сложены на груди, а рот слегка красный от вишни – одного из немногих продуктов, которые она все еще ест, – похожая на сплющенное тело паука на ярко-белых обоях.

Я оценила высоту. Будет ли ее достаточно для Смерти? По словам Преподобного, дьявол боится нашей деревни, потому что мы сильнее зла. Но так ли это? Правда ли мы сильнее зла?

Я нажала кулаком на живот, чтобы усмирить вернувшиеся мучительные уколы, и рефлекторно сжала ягодицы, как будто хотела сдержать ветры. Это были не ветры, а скорее шторм. Шторм, который все чаще пронзает меня насквозь. Как у ураганов из новостей, у моего шторма тоже было имя, я назвала его Святым Духом. Святой Дух пронзил меня, и подмышки прилипли к ткани моего пальто. Без этого защитного слоя я бы заболела. Замерев на месте, я смотрела на мать, на ее полированные кломпы, на ступеньки с брызгами краски.

– Считаю до десяти. 1, 2, 3, 4…

Ее голос медленно ускользал, кухня становилась размытой, и тем не менее, как я ни старалась прикоснуться к молнии, у меня ничего не выходило. Потом я услышала глухой стук костей, падающих на кухонный пол, удар и плач. Внезапно кухня заполнилась людьми, на всех были разные пальто. Я почувствовала руки ветеринара на плечах, как будто они были головами двух телят, его голос был спокойным и направляющим. Постепенно зрение стало резче и сфокусировалось на матери, лежащей в тачке, на которой мы возили бобы в навозную яму. Оббе повез ее через двор к врачу в деревне. Я увидела, как взлетают вороны – сквозь слезы они выглядели как пятна от туши. Отец отказался везти ее на «Фольксвагене». «Гнилые мандарины не относят обратно в овощной магазин», – сказал он. Другими словами, это была ее собственная вина. Уже скоро, подумала я, мы увезем ее из дома навсегда. Отец не сказал ни единого слова до конца вечера. Он просто сидел перед телевизором в комбинезоне, с джином и сигаретой в руке. На комбинезоне появлялось все больше и больше прожженных дырок от сигарет, которые он тушил о колено из-за отсутствия пепельницы, как будто его телу здесь стало слишком душно и он хотел больше отверстий для воздуха. Ветеринар, который оставался в доме с тех пор, как услышал наши новости, взял нас с Ханной покататься по деревне.