Неловкий вечер - [42]

17

– Это посвящение, – говорю я Ханне, сидящей со скрещенными ногами на моем новом матрасе. Спереди ее пижамной рубашки – лицо Барби с длинными светлыми волосами и розовыми губами. Лицо наполовину стерто, как и у кукол Барби на краю ванны – мы соскребли с них улыбки мочалкой и мылом, потому что не хотели дать матери повод думать, что у нас здесь можно над чем-то смеяться, особенно сейчас, когда коровы болеют.

– Что значит «посвящение»? – спрашивает Ханна. Ее волосы собраны в пучок. Я не люблю пучки, они слишком тугие, да и люди тогда чаще обзывают нас «черными чулками», потому что пучки женщин из церкви выглядят как скрученные носки.

– Ритуал приветствия кого-то или чего-то: у меня новая кровать, и это будет ее первая ночь здесь.

– Хорошо, – говорит Ханна, – а что мне делать?

– Давай начнем с приветствия.

Я заправляю прядь волос за ухо и говорю громко и ясно:

– Добро пожаловать, кровать.

Кладу руку на простыню.

– Привет, кровать, – повторяет моя сестра и тоже кладет руку на матрас, поглаживая простыню.

– А теперь ритуал.

Я лежу на матрасе на животе, спрятав голову под подушкой и повернув ее вбок, чтобы видеть Ханну, и говорю ей, что она будет отцом, а я – матерью.

– Конечно, – говорит Ханна.

Она ложится на живот рядом со мной. Я прижимаю голову подушкой еще сильнее, и мой нос вдавливается в матрас. Он до сих пор пахнет магазином товаров для дома, где его купили отец с матерью, он пахнет новой жизнью. Ханна следует моему примеру. Мы некоторое время лежим, как убитые вороны, и молчим, потом я убираю подушку и смотрю на Ханну, ее подушка слегка движется вверх-вниз. Матрас – это корабль, наш корабль. «Ибо знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный», – вспоминаю я слова из Послания к Коринфянам. Снова обращаю свое внимание на Ханну и шепчу:

– Теперь это наша база, место, где мы в безопасности. Повторяй за мной: «Дорогая постель, мы, Яс и Ханна, отец и мать, посвящаем тебя в темный мир Плана. Все, о чем тут говорится и чего желается, останется здесь. Отныне ты одна из нас».

Ханна повторяет за мной, хотя это скорее похоже на обычный шум, потому что она лежит лицом в матрас. Но по ее голосу я слышу, что ей скучно: вскоре ей надоест и она захочет поиграть в какую-нибудь другую игру. А это не игра, это всерьез.

Поэтому, чтобы показать ей всю серьезность того, что происходит, я кладу руки на края подушки, лежащей на ее голове, и сильно надавливаю. Ханна сразу начинает дико извиваться нижней частью тела, так что мне приходится прикладывать больше усилий. Ее руки летают во все стороны, цепляются за мое пальто. Я сильнее, чем она, ей не вырваться.

– Это посвящение, – повторяю я, – тот, кто приходит сюда жить, должен почувствовать, каково это – задыхаться, как Маттис, должен почти умереть, и только после этого мы сможем стать друзьями.

Когда я убираю подушку, Ханна рыдает. Ее лицо красное, как помидор. Она жадно пытается вдохнуть воздух.

– Ты идиотка, – говорит она, – я почти задохнулась.

– Это необходимая часть, – говорю я, – теперь ты знаешь, что я чувствую каждую ночь, и кровать тоже знает, что может произойти.

Я подползаю к рыдающей Ханне и целую соленый страх на ее щеках.

– Не плачьте, молодой человек.

– Вы меня напугали, юная леди, – шепчет Ханна.

– Волков бояться – в лес не ходить.

Я начинаю медленно двигаться рядом с сестрой, как часто делаю со своим мишкой, и шепчу:

– Наши дни будут продлены, если мы выкажем мужество. Мы же продлеваем время чтения книг из библиотеки, чтобы подержать ее у себя подольше и не получить штраф.

– Мы – потрепанные книги без обложек, поэтому никому непонятно, о чем мы, – говорит Ханна, и мы посмеиваемся над этим маленьким озарением. Моему телу становится теплее от движений, пальто прилипает к коже, но я не останавливаюсь, пока не чувствую, что Ханна вот-вот заснет. У нас нет времени спать. Я снова сажусь на постели.

– Я выбираю ветеринара, – внезапно говорю я, пытаясь добавить решительности в голос. На мгновение воцаряется тишина.

– Он славный, и живет через улицу, и выслушал сотни сердец, тысячи, – продолжаю я.

Ханна кивает, голова Барби на ее пижаме тоже.

– Баудевейн де Хроут – птица слишком высокого полета для таких девушек, как мы, – говорит она.

Не знаю, что она имеет в виду под «такими девушками, как мы». Что на самом деле делает нас теми, кто мы есть? Почему люди смотрят на нас и сразу понимают, что мы действительно Мюлдеры? Думаю, в мире много таких девушек, как мы, мы просто еще не сталкивались с ними. Отцы и матери тоже встречаются друг с другом. И поскольку в каждом человеке сидит родитель, все они смогут в конечном итоге пожениться. А вот как наши родители нашли друг друга, остается загадкой. Отец не умеет ничего искать. Если он что-то потерял, эта вещь обычно оказывается в его кармане, а если идет по магазинам, то всегда путает продукты из списка: мать тоже оказалась не той пачкой йогурта, но он остался ею доволен, и она им тоже. Они никогда не рассказывали нам о своей первой встрече, мать вечно думает, что время для этого неподходящее. У нас здесь редко бывают подходящие моменты, а когда бывают, мы осознаем это только потом. Подозреваю, было так же, как с коровами: однажды дедушка и бабушка открыли дверь спальни моей матери и ввели моего отца, словно быка. Затем они закрыли дверь – и вуаля: появились мы. С этого дня отец зовет ее «женой», а мать зовет его «муж». В хорошие дни – «молодая леди» и «молодой человек». Это мне кажется странным: они будто боятся, что забудут пол друг друга или что они женаты. Я наврала Белль про то, как они встретились. Сказала ей, что они столкнулись друг с другом в отделе с салатами в супермаркете «