Неловкий вечер - [41]

Ехать в машине – лучший способ оставаться на месте: вокруг тебя все движется и меняется, и можно видеть это, не двигаясь самому. Мы поехали на рапсовые поля, сели на капот и смотрели, как комбайн срезает растения. Черные семена оказывались в большом контейнере. Ветеринар сказал, что из них сделают ламповое масло, корма для животных, биотопливо и маргарин. Стая гусей пролетела над нами. Они направлялись на ту сторону. Какое-то время я ожидала, что они упадут с небес, как кусочки манны, и окажутся у наших ног с разбитыми головами, но они продолжили полет, пока я не потеряла их из виду. Я посмотрела на Ханну, но она была занята разговором про школу с ветеринаром. Она сняла туфли и сидела на капоте в полосатых чулках. Я бы тоже хотела снять свои зеленые сапоги, но не осмеливалась. Болезни могут напасть со всех сторон, как грабители, отец и мать недооценивают их хитрость; поэтому, когда уходили, они запирали только входную дверь, предполагая, что через заднюю дверь могут войти лишь знакомые.

Мы ни разу не упомянули о том, что произошло дома. Не существовало слов, чтобы отрезать голову у страха, как лезвия комбайна обезглавливают рапс, оставляя лишь полезную часть. Мы молча смотрели, как заходит солнце, и на обратном пути купили у фермера картошку фри. Мы ели ее в машине, и от этого окна и мои глаза запотели, потому что я впервые не чувствовала себя одинокой: картошка объединяет больше, чем любая другая еда.

Спустя час мы лежали в постели, пальцы у нас были жирными и пахли майонезом. Этот вечер давал надежду, несмотря на обстоятельства. После картошки сыр есть не хочется, но и разочаровывать мать снова не хочется, поэтому я беру кусок хлеба. Я все еще вижу, как она лежит в тачке, а ее пораненная нога болтается вдоль борта. Оббе выглядел таким хрупким, что я хотела его утешить, его длинное неуклюжее тело казалось еще более длинным и неуклюжим. Я просто не знала, как его утешить. В Послании к Римлянам 12 говорится: «имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, – в учении; увещатель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, начальствуй с усердием; благотворитель ли, благотвори с радушием». Не знаю, в чем мое служение, может быть, молчать и слушать. И я так и сделала. Только спросила его, как там его симы: не начали ли они уже целоваться с языком.

«Не сейчас», – только и сказал он, запершись в своей комнате. Новая «Хитзона» доносится из динамиков настолько громко, что можно ей подпевать. Но никто ничего об этом не сказал.

Мать начинает вянуть, как замороженные бобы. Иногда она нарочно роняет вещи и затем винит в этом нас. Сегодня я молилась Господу пять раз. Последние два раза я держала глаза открытыми, чтобы следить за всем вокруг. Надеюсь, Иисус меня поймет: корова тоже спит с открытыми глазами, чтобы ее не застигли врасплох. Я все меньше и меньше могу сопротивляться страху, что на меня неожиданно нападет что-то: от комара до Бога.

Мать смотрит пустыми глазами на мое светящееся одеяло. Сыр с хлебом проглотить невозможно. Не хочу, чтобы она грустила из-за меня. Чтобы опять достала стремянку, по которой легче и добраться до веревки, и залезть на силосную башню. Ей будет нужно лишь оттолкнуть ступеньки ногой. Оббе говорит, это недолго – много времени занимает только повешение, в голове у повешенного проносится череда раздумий, а в церкви раздумья длятся как минимум две мятные конфеты. И если боязнь высоты не остановила ее в этот раз, то не остановит и перед силосной башней.

С полным ртом я говорю:

– Здесь так темно.

Глаза матери смотрят на меня с надеждой. Мне вспоминается анкета Белль для друзей. Мать зачеркнула мой ответ на вопрос «Кем ты хочешь стать?» и написала «Хорошей христианкой». И никто не заметил, что я сильно выросла, когда я написала ответ на вопрос «Какой у тебя рост в сантиметрах?». Интересно, хорошая ли я христианка? Может быть, если я дам что-нибудь матери, это поднимет ей настроение.

– Темно, где же? – спрашивает она.

– Вообще везде, – говорю я и проглатываю хлеб.

Мать включает ночник на моей тумбочке и делает вид, что пытается тихо уйти из комнаты, осторожно наступая на ногу в повязке, пояс ее халата туго затянут. Это игра, в которую мы играли, когда Маттис был жив, и она мне все никак не надоедала.

– Большая Медведица, Большая Медведица! Я не могу уснуть, мне страшно.

Я смотрю сквозь пальцы, как она подходит к моему окну, раздвигает шторы и говорит:

– Смотри, я поймала для тебя луну. Луну и все эти мерцающие звезды. Что еще нужно медведю?

Любовь, думаю я про себя, словно тепло от дыхания всего стада в коровнике, стада, имеющего общую цель: выжить. Теплый бок, к которому я могла бы прислониться головой, как во время дойки. Коровы вместо отца и матери. Они не могут дарить любовь, разве что иногда вытянут шершавый язык в твою сторону, если предлагаешь им кусочек кормовой свеклы.

– Ничего, я счастливый медведь.

Я жду, пока лестница не перестанет скрипеть, и потом закрываю шторы, стараюсь думать о своем спасителе, чтобы гнетущее чувство вокруг желудка исчезло и уступило место желанию, которое лучше всего могут выразить только птицы. Я сразу заметила, что новая кровать скрипит с каждым движением, а значит, отец и мать сразу узнают, что я делаю ночью. Я встаю на матрас, обвязываю веревку с балки вокруг шеи. Она слишком свободная. Я не могу сдвинуть узел – веревка висела тут слишком долго, но ненадолго затягиваю ее как шарф вокруг шеи, чувствую грубую пеньку на коже, представляю, каково это – медленно задыхаться, превратиться в качели и знать, какое движение окажется следующим, чувствовать, как ускользает жизнь: я всегда это чувствую, когда ложусь на диван с голой задницей, готовая принять в себя мыло.